Видит Шлем сквозь мрак полночный…

СвернутьРаскрыть Содержание Отражение Редут Бытия Гарвиг и Звезда Бранный посланник Кровь и почва Земли Шлараф Лекция Письмо Дохлый номер Выбор

Когда бы я был жрец Или мертвец, игрец, Я твой посетил бы дворец О всесильный Творец. А. Введенский, "Потец".

Миров во Вселенной пока еще немного — всего сто сорок семь. Фотурианцев, что пытаются навести в них порядок — около пятисот. Координирует работу этой благородной, но бестолковой братии один-единственный человек — доктор Фотурианских наук Эразмус Пауле, проживающий в Земле Анод.

Благодаря особому Предмету Нид — так называемому Шлему — он способен мгновенно связаться с любым Фотурианцем во Вселенной, в какой бы медвежий угол ни забросила того судьба. Мало того — не просто связаться, но и разделить с ним все, что бедняга в этот момент чувствует, а это, как правило, довольно неприятные ощущения. Так, случилось доктору со-пережить повешение, растворение в кислоте, четвертование и мучительное шестичасовое сожительство с самкой акаларонского богомола, за которое Фотурианцу Гиласу вручил медаль стойкости сам Ондрид на церемонии в Земле Тилод.

Все полученные сведения, будь то секреты Мироздания или вкус пампушек в Земле Амлун, Пауле вносит в единый Фотурианский каталог, который в его гостиничном номере (а квартирует доктор в гостинице «Стальной ночлег», что находится в желтой половине Земли) занимает не только четыре несгораемых шкафа, но и секретер, комод, тумбочку, сундук и во все дни, кроме выходных — кухню и ванную.

Каждый свой день Пауле проводит одинаково — встает, бреется, ест безвкусный завтрак (зерна чирукки, залитые водой — все-таки этот #1285 неплохо придумал!), совершает моцион вокруг гостиницы, после чего возвращается к себе в номер, готовит бумагу, карандаш и надевает Шлем. Больше всего этот Предмет похож на шапочку для плавания — такой же гибкий и блестящий, он облегает яйцеобразную голову доктора, словно вторая кожа, не скрывая от мира анатомических особенностей черепа, как то: шишка упрямства, бугорок настойчивости и напоминающая блюдце впадина глубокомыслия, расположенная на самой макушке.

Поначалу Шлем только холодит кожу, однако потом начинается слабый, но неприятный зуд — это микроскопические корешки прорастают прямо в мозг и с ходу начинают стимулировать его кору. Едва заканчивается этот своеобразный массаж, как начинается главное: разум Пауле засасывает в воронку и вышвыривает в гиперпространство, где он, словно корабль в бурю, ищет разумы своих товарищей — тихие гавани в охваченной Хаосом Вселенной.

Краткий миг узнавания, слияние — и вот Пауле смотрит на мир чужими глазами, разделяя все ощущения тела, но не стесняя нисколько его владельца. Для каждого Фотурианца Пауле — желанный гость, его присутствие дарует уверенность в том, что даже самое ничтожное дело, направленное на Упорядочивание Вселенной, не останется забытым. Вместе с тем, напрямую вмешиваться в работу Фотурианцев ему запрещено. Хотя Шлем и дает возможность контролировать чужое тело, деятельность Пауле сводится к наблюдению, и только.

Вот и в тот день Пауле надел Шлем и увидел…

---

Отражение

…Фотурианца Виндаля, читающего желтую от старости книгу. Говорилось в ней о первом человеке во Вселенной, очнувшемся на заре времен в одном из Прамиров. Кроме самого факта первенства, горячо уверяла книга, больше ничего замечательного в нем не было - родился (вернее, был сотворен), жил и умер. Виндаль, тем не менее, был в восторге. Каково это, представлял он себе - быть первым из всех, раньше других увидеть, почувствовать, осознать свое существование? Даже будь он хоть тысячу раз ничтожество, этот человек - опыт его бесценен!

Кроме того, заинтриговала Виндаля и та уклончивость, с которой неизвестный автор, несмотря на всю свою педантичность (так, в приложении он поместил список потомков Первого вплоть до седьмого колена!), сообщал о том, где именно похоронен первенец Творца. Из неясных намеков Фотурианец понял лишь, что могила эта скрыта от человеческих глаз, и как-то не стыковались эти предосторожности с заурядностью первого человека, с его так хорошо описанными в книге примитивностью и убожеством. К чему столь тщательно укрывать давно истлевшие кости? Суеверие? Стыд? Страх?

Да, тут, несомненно, была загадка, а загадки Виндаль любил больше всего на свете. Захлопнув старую книгу, он твердо решил, что отправится в Прамиры, отыщет могилу Первенца и отдаст ему дань уважения, чего бы это ни стоило.

Осталось только определиться, в какой из Прамиров держать путь, да и не мешало бы понять, что они, собственно, такое — поскольку Виндаль, хоть он и был заядлым путешественником, предпочитал земли молодые и по возможности цивилизованные. Прамиры же были самой древностью и забвением, возраст их — сто девяносто два года — равнялся возрасту Вселенной. В сущности, это были даже не полноценные Земли, а какие-то их подобия, макеты, на которых Творец упражнялся прежде, чем приступить к основной работе.

Были они крошечные, много меньше стандартных Земель, законы физики в них периодически сбоили, а люди там жили несовершенные, слепленные кое-как, впопыхах. Старились они быстро, часто болели, и даже те, кто доживал до старости, долголетию своему не радовались. Душевные их качества были под стать телам: злобные, жадные, завистливые, эгоистичные, все свое время они тратили на бесконечные войны, интриги и провокации в надежде урвать для себя кусок посочнее. Лучших своих людей — как, например, Ондрида, ставшего впоследствии Первым Фотурианцем — они убивали или изгоняли. Страшно подумать, какой была бы Вселенная, засели ее такие существа, однако, к счастью, располагались Прамиры там, где никому не могли навредить — на самом краю Мироздания, в космическом захолустье.

Всего Прамиров было семь, и Виндаль в поисках Первенца посетил по очереди каждый. Как он и ожидал, вспоминали первого человека со скрипом, неохотно, как если бы с ним была связана какая-то позорная, не избытая за давностью лет история. Больше всех чернили его память прямые потомки, которым он, якобы, передал по наследству дурную кровь. От них-то Виндаль и узнал, что Первенца звали Адм, и что он мало походил на тех, кто пробудились после него.

Во-первых, отличался он осанкой - и второй человек, и третий, и сто тысяч последующих родились слегка согбенными, словно придавленными тяжестью мира, он же - всегда был прям.

Во-вторых, материал на него употребили какой-то иной, не хрупкую плоть, но благородную красную глину - так, во всяком случае, сказал Виндалю хранитель музея Большого Пальца, того самого, что откусил Адму не то волк, не то змей. Палец этот весил двадцать с чем-то тонн и был скорее гранитный, нежели глиняный, что вызвало у Виндаля сомнения в его подлинности. Перерыв четыреста томов соответствующей литературы, Фотурианец лишь еще больше запутался: одни авторы прямо называли Адма гигантом, другие же упирали на то, что гигантским у Первенца было лишь самомнение, которое и привело его… к чему - никто, разумеется, не уточнял. Тема эта была табу, и информацию приходилось добывать по крупицам, раз за разом закидывая удочку в затхлые колодцы памяти самых древних, самых неподатливых стариков.

Что он оттуда вытащил? И много, и почти ничего.

- Чудовищный человек, - шамкал беззубым ртом правнук Адма Ишмаэл. - Никто не мог смотреть ему в глаза. Секунда, две - не больше. Что-то там такое было…

Тамар, праправнучка:

- А, по-моему, он и вправду был каменный. Знаете, такие люди, которым все безразлично. Такие, что как бы надо всем.

Давид, внучатый племянник:

- Не знаю, мне он всегда казался добрым. Такой огромный, открытый для всех. Как-то я вырезал из дерева орлиную голову и показал ему. Он похвалил меня, как мне показалось - искренне. Единственно что - он так и не повернулся ко мне. Я не увидел тогда его лица.

Аврам, праправнук:

- Да что ходить вокруг да около! Паршивый был старик, все в его присутствии словно на иголках ходили. Квартира, машина, дача - все теряло смысл. Категорически нельзя было при нем жить для себя! Ради высшей цели - пожалуйста, а для себя - никак! Разве так можно? Поэтому мы… Ох, время уже позднее, по первому новости начинаются.

Мария, четвероюродная правнучка:

- Да-да, именно так, как на параде! Все время так, ни минуты покоя. Подбираешься, выпрямляешь спину. На него смотреть было - все равно что на вечность. Понимаете? А вечность - она выше нас, мы для нее - тля. А кто хочет быть тлей? Ну и…

Что? Об этом прямо сказал своеобразный коллега Виндаля, архивариус Саул, внук первого человека и страстный любитель тайн:

- Вот смотрите, - ткнул он в Фотурианца указательным пальцем. - Вас только что сотворили, слепили из праха, вы открываете глаза - и кого видите? Его, батенька, а это зрелище из тех, что не забывается. Да что там - впечатывается намертво, один раз увидел, и все! Вот почему нельзя было смотреть Адму в глаза - Он там остался навеки, вернее, Его образ. А что в сравнении с Ним жизнь? Что в сравнении с Ним все мы? Потому мы и изгнали Первенца. Если Он и в силах нам помочь, то не Своим присутствием, нет. Только верой, только надеждой, а для них питательная среда - неизвестность.

Изгнание - вот был ответ, которого искал Виндаль. Адм, первый человек, был изгнан за свою избыточность, как телесную, так и метафизическую. В глазах у него жил образ Бога, а для жизни - чтобы рожать детей, любить их, быть счастливым - нужен был не образ, не сам Бог, а его идея, более или менее смутная. Конечная цель, венец всему, Бог, пребывая в глазах Адма, лишал человеческое существование смысла. Для чего все, зачем - когда вот Он, под боком?

Да, подумал Виндаль, непростой поступок совершили жители Прамиров. С одной стороны было это отменно гнусно - толпою, серой массой изгнать высшее существо, с другой - поступили они так из благородных соображений, жертвуя ближним смыслом во имя дальнего, будущего, ради которого следует жить. Было в этом что-то отчаянно-героическое, такое, отчего Виндаль, даже будучи Фотурианцем, то есть человеком, мечтающим встретиться с Творцом лицом к лицу, не мог их осуждать. Следовало, однако, понять, куда именно ушел из Прамиров Адм, и где находится его могила. Да и есть ли она вообще, думал Виндаль — не может ли быть так, что Первенец жив до сих пор? Постепенно мысль эта целиком захватила его. Не просто почтить память, а вступить в диалог, узнать от Адма, каким был мир в самом начале, наконец, увидеть, пусть и в отражении, Творца!

Руководствуясь неясными слухами, Виндаль углубился в пространство, лежащее за Прамирами - так называемую Черную Пустынь, где догорали два десятка первых во Вселенной звезд. Зрелище это было печальное и величественное: былые гиганты отдавали пустоте последние крохи тепла. Приглядевшись к крошечному, сморщившемуся до размера планеты светилу, Виндаль с удивлением заметил в самом его центре силуэт, странно похожий на человеческий - как если бы звезда была беременна младенцем чудовищных размеров.

Фотурианец активировал вокруг корабля поле Скепсиса и бесстрашно устремился к цели. Преодолев ставшие от старости прозрачными газовые оболочки звезды, он приблизился к колоссу, дабы разглядеть его поближе. Да, это действительно был человек, и не младенец, а мужчина, на что указывали пропорции его тела. Несмотря на то, что он свернулся в позе эмбриона, Виндаль смог прикинуть его размеры, и составили они примерно девятьсот километров от макушки до пяток. Едва ли такой человек смог бы поместиться в крошечных Прамирах, однако Фотурианец решил не торопиться с выводами. В конце концов, Адм был первым, законы для него, возможно, были еще не писаны, так почему бы, избавившись от гнета сородичей, ему было не разрастись?
Абсурд? Пожалуй, подумал Виндаль, однако такова нынешняя Вселенная - пока на ее просторах властвуют законы Мифа, нечего и пытаться понять, какие вещи в ней могут происходить, а какие - нет. Можно либо принять жизнь как есть, со всеми ее жестокими и бесчеловечными чудесами, либо попытаться ее Упорядочить, чем и занимаются Фотурианцы.

Конечно, Упорядочивание - палка о двух концах: когда оно будет завершено, немало людей примутся тосковать об утраченной Сказке, напрочь забыв обо всех раздавленных титанами, сожженных драконами, проглоченных сциллами и харибдами, разорванных на части химерами, отравленных гидрами, обращенных в камень горгонами, принесенных в жертву друидами, некромантами и <вставьте название секты>, умерших от чумы, дизентерии, лихорадки и холеры, повешенных, четвертованных, колесованных, распятых на дыбе, разорванных упряжкой лошадей, забитых камнями, доведенных до безумия отчаянием и беспроглядной нищетой. Миры Мифа кажутся чудесными, пока ты узнаешь о них из книг, и всякий век, в котором мы не живем - Золотой.

Так или иначе, а Виндаль приблизился к парящему в центре звезды человеку и посадил корабль ему на переносицу, прямо между бровей. Кожа напоминала застывшую лаву, не раз Фотурианцу на пути попадались глубокие трещины, уходящие вглубь исполинского лба. Глаза первого человека оказались плотно закрыты, и, опасаясь за целостность Божьего образа, бурить веки Виндаль не рискнул. Оставалось одно - лезть в мозг и надеяться, что участок, ответственный за глазные мышцы, еще цел. Шансов на это было немного - в конце концов, мозг разлагается быстро, но, может быть, особенное строение Адма и тут сыграет на руку?

Захватив с собою альпинистское снаряжение, Виндаль отправился к носу и принялся спускаться внутрь. Какие-то четыре дня – не считая тех суток, что пришлось пробиваться через прочную, словно сталь, решетчатую кость - и Фотурианец оказался в лабиринте мозговых извилин. Стены его были серые, мертвые, лишь очень глубоко оставалось немного живой нервной ткани. Наконец, проход вывел его в маленький зал, весь заросший сталактитами, и там Виндаль к величайшему своему удивлению увидел двух людей – по крайней мере, таковыми они казались на первый взгляд.

Первый был толстяк со слюнявым ртом и свиными глазками. Подбородков у него было не то шесть, не то семь, и он то и дело поглаживал их, как жабо. Живот его, огромный, багровый, колыхался при каждом движении, свисая до пола. Одет же он был в набедренную повязку, едва скрывающую зад.

Второй выглядел менее внушительно. Это был морщинистый карлик, весь вымазанный белилами, нарумяненный и жеманный. Ходил он, оттопыривая зад, и голос его, сюсюкающий и визгливый, звучал как расстроенный тенор-саксофон. Заметив Фотурианца, он ущипнул коллегу за бок и закричал:

- Эге, Мабд, да у нас гости! Узнаю эту мантию - Фотурианцы, поборники всего сущего! Видели ваших коллег, видели - с кем ныне имеем честь?

- Я - Виндаль, - сухо поклонился Фотурианец. - Объяснитесь теперь вы.

- А что тут объяснять? - карлик хихикнул. - Я - Зебек, а это мой близкий друг Мабд. Оба мы рождены в блаженных Темных Мирах, оба прекрасны и совершенны. Как это говорится, Мабд?

- По образу и подобию, - проворчал толстяк, ковыряясь у себя в пупке. Чмок - и вся кисть его исчезла во вздувшейся красной плоти.

- Вот именно, - подбоченился Зебек. - Здесь же мы по причине, которую посторонним знать незачем. Ступай Упорядочивать Вселенную, милый, это не твоего ума дела.

- А если моего? - сказал Виндаль и положил руку на кнопку активации поля Скепсиса, расположенную у него на поясе. Конечно, защищало это поле преимущественно от Мифа, но эти две твари были так неправдоподобны в своем уродстве, что грех было не понадеяться.

- Какой скорый мальчик, - покачал головой Зебек, от которого движение Виндаля не ускользнуло. - Я ведь тоже так могу.

Мгновение - и карлик оказался у Виндаля за спиной !

- Ручку сюда пожалуйте, - схватил он Фотурианца за руку. - А кнопочку жать не надо, это ни к чему. Лучше дайте лизнуть, вот так вот, нежненько!

Он лизнул руку Виндаля шершавым, ярко-красным языком и сморщил лобик, словно раздумывая, не сплюнуть ли.

- И как? - спросил, не оборачиваясь, Мабд, продолжавший таращиться на необычайно огромный сталактит.

- Ни запаха, ни вкуса, - скорчил рожу Зебек. - Постная коврижка. Ты, имбирный мой пряничек — совсем другое дело. Обещаю - как только мы разберемся с этим надоедалой, то сразу же закроемся в нашем подвальчике, и я покажу тебе такое тутти-фрутти, какого ты еще не видывал!

- Да что это такое? - возмутился Виндаль и попытался освободиться, но напрасно, ибо хотя Зебек и выпустил его руку, но взамен, отпрыгнув, бросил Фотурианцу под ноги маленький шарик, как будто бы стеклянный. Шарик треснул, из него потекла бесцветная жидкость, и вокруг Виндаля образовалась прозрачная сфера, сковавшая его словно муху - янтарь.

- Так-то, так-то! - хихикнул Зебек и пустился в победный танец. - Повязали! Мадб, милый, я тебя пощекочу!

Толстяк вздохнул.

- Валяй, черт с тобой, - проворчал он и выставил вперед живот. Карлик мелко засеменил ножками, остановился чуть поодаль дружка, помялся, изображая скромность, а затем с каким-то звериным урчанием набросился на пунцовую мякоть и принялся мять ее, словно резину.

- Ну, тихо, тихо, - вздохнул Мабд. - Что ты как маленький? Спасу от него нет, - пожаловался он Фотурианцу. - Знаете, зачем он меня сюда притащил? В этих глазах он хочет увидеть нас, слитых воедино.

- И увижу, - промурлыкал карлик, утопая в брюхе приятеля. - Что хочу — всегда нахожу. Как будто ты здесь не за тем же, - покосился он на Фотурианца. - Думаешь, небось: погляжу на Бога, растрезвоню своим, и пойдет наше Упорядочивание как по маслу, никто на пути не встанет. Так, что ли?

- Пожалуй, - признался Виндаль. - Вы бы убрали эту сферу, я вам теперь зла не желаю. Дело у нас здесь общее — поднять веки.

- А не обманешь? - спросил, подумав, Мабд. - Не включишь свое поле?

- Да, - поддержал его карлик. - Нас с пышечкой всякий обидеть может. Поклянись, что не тронешь мою плоть и кровь!

- Клянусь, - сказал Виндаль, и в тот же миг сфера лопнула, словно мыльный пузырь, и остатки ее впитались в пол.

- Ну, вот и славно, - Мабд вытер пот со лба. - Как же жарко в этом мозгу! Да и эта повязка, Зебек — она хороша для забав, но ходить в ней повсюду… Ай, да не лезь же с поцелуями, потом, потом… Где твоя дисциплина?

- Давайте уже ближе к векам, - сказал Виндаль. - Куда нужно ткнуть, чтобы их поднять?

- Да вот сюда, - показал Мабд на сталактит — тот самый, который до столь пристально рассматривал.

- Хм… - нахмурился Виндаль. - Если все так просто, то почему вы сами этого не сделаете? Вы что — все это время ожидали меня?

- Дошло наконец-то! - захихикал Зебек. - Пора бы уже привыкнуть, что мы в Темных Мирах опережаем вас шагов на десять. Давай, не кобенься, стукни по нему хорошенько. Ты ведь сам этого хочешь, разве нет? Пусть откроет глазки, а что там у него — это уж посмотрим. Ну же, ну!

Что оставалось Виндалю? В конце концов, он ведь к этому и стремился. Фотурианец подошел к сталактиту и ударил по нему кулаком.

- Еще! - воскликнул карлик. - Не жалей рук! Такие окаменевшие мозги надо бить со всей силы!

Виндаль ударил еще, и еще. На четвертом ударе пол под ногами дрогнул, и по всей пещере прошла заметная вибрация.

- Готово, - сказал Зебек и видно было, что он разочарован. - Вот и верь после этого книгам, моя пышечка. Там ведь говорилось, что первый, кто откроет ему глаза, умрет. Но не важно, не важно! - воскликнул он, увидев, что Фотурианец снова положил руку на кнопку активации поля Скепсиса. - Ты жив, мы живы — значит, все в порядке! Айда наверх, заглянем в глазоньки!

Втроем — Виндаль первый, за ним Мабд и карлик — они выбрались на поверхность (три дня, долгих три дня, за которые посланники Темных Миров своими нежностями буквально проели Фотурианцу плешь!). Там Виндалю пришлось включить поле Скепсиса, а вот товарищи его как-то обходились без всякой защиты, даром, что дело было во внутренностях звезды.

- Мы в Темных мирах — из особенного вещества! - похвастал Зебек. - Вечного, неразрушимого! Кто, как не мы, подобен Творцу? Ну-ка, вперед, хоп-хоп!

И вот они спустились с кончика носа, и глазам их предстали два огромных озера — глаза первого человека. Оставалось только подойди поближе и заглянуть в них.

- Кто первый? - спросил Виндаль.

- Мы, конечно, - сказал Зебек. - Что уставился? Дружба кончилась, цветочки завяли. Мы все заберем себе! Да, Мабд?

- Конечно, мой маленький, - сказал Мабд и так крепко схватил Фотурианца, что тому дышать стало трудно. - Беги, смотри, а я подержу.

Не слушая воплей рвущегося на свободу Виндаля, карлик побежал к левому глазу. Мгновение — и он увидел то, что в них отразилось давным-давно, на заре времен.

- Да! - закричал он, - Да, я вижу! Это мы, ты и я! Как мы прекрасны, сколько силы, величия! Сколько страсти, Боже ты мой, сколько… Мабд, что-то не так! Я теряюсь, помоги мне! Я забываю, я не помню! Мабд, Мабд, Мабд!

Бросив Фотурианца, толстяк поспешил дружку на помощь. Вот он вдалеке — нагнулся к тельцу карлика, заглянул случайно в огромный левый глаз, заревел — страшно, дико, отчаянно — и упал, как подкошенный.

Все это очень странно, подумал Виндаль — не будет ли так же и со мной, если я осмелюсь посмотреть в глаза первому человеку? Он взвесил все за и против, вспомнил, что он — Фотурианец, а значит искать знания о Творце — его долг, и решился. Медленно-медленно подошел Виндаль к краю глаза и заглянул внутрь.

Сперва ничего видно не было — только серое ничто, неясная муть, но потом, потом… Даже много лет спустя Виндаль не мог описать то, что увидел, словно было это нечто непосильное для человеческого ума. В памяти остались лишь ощущения: покой, величие, безвременье, бесконечность и безмерная его, Виндаля, тщетность в сравнении с увиденным. Да, теперь-то он понял жителей Прамиров — подобно тому, как ничтожны были их замыслы в сравнении с великими планами Фотурианцев, так же и последние были ничем перед лицом Творца. Упорядочивание Вселенной, мечты о лучшей, правильной, осмысленной жизни — все словно утратило свое значение, и лишь колоссальным усилием воли Виндаль напомнил себе, что не только для себя делает он Фотурианскую работу, что жизнь его по сути — жизнь для других. Это придало ему силы, он сумел отвернуться от всесильных, всепоглощающих глаз, и те утратили над ним свою власть. Что ж, вот он — Бог, сказал себе Виндаль — как же я понесу его другим? Да и надо ли это делать? Не лучше ли будет, если Он так и останется неизвестным?

Мысль эта была кощунственная, страшная — ведь, напомним, Фотурианцы потому и изучали Вселенную, что видели в ней Замысел Творца — но Виндаль никак не мог от нее отделаться. Что станет с жителями Вселенной, преподнеси он им этот дар? Не станет ли с ними то же, что и с посланниками Темных Миров, потерявших себя в открывшейся им бездне? Парадокс — получив желаемое, человек теряет больше, чем приобретает.

Так Виндаль решился на самый главный поступок своей жизни — скрыть Тайну, чтобы поиски ее продолжались. Он взял тюбик синтемифа, скомандовал ему превратиться в антиматерию и, сев на свой корабль, распылил ее вокруг первого человека.

Глядя на то, как силуэт Адма тает в облаке небытия, как скукоживается и окончательно гаснет звезда, Виндаль не мог отделаться от странного чувства. Вот он постиг смысл жизни, увидел Бога, понял, что все не зря — откуда же тогда неудовлетворенность, желание снова искать, мучиться, бороться, добиваться? Что же это, выходит — не Бог был ему нужен, не правда, не истина, а что-то более важное, более существенное?

Господи, мог бы сказать он, если бы мог. Ведь в глубине души я уже знал это заранее.

…

Вот это да — только и сказал Пауле, сняв Шлем. Кто бы мог подумать, что достигнуть главной цели Фотурианцев окажется так просто? И кто бы мог сказать, что она окажется настолько бессмысленной? К счастью, сам Пауле в Бога не верил, так что ему от утраченного навеки знания было ни жарко, ни холодно. Пусть себе почиет с миром — он снова надел Шлем, и на этот раз гиперпространственная воронка забросила его в разум Фотурианца Захарова, пребывающего вместе со своим коллегой Вюрстом на самом краю Вселенной, где нет ничего, кроме бескрайней пустоты — жуткое, но завораживающее зрелище.

Мгновение дезориентации, смятение — и вот она, цветная картинка, прямо из захаровских глаз! Казалось бы, пора начинать повествование, однако, прежде чем живописать подвиги, подсмотренные Пауле, необходимо пролить свет на те обстоятельства, что послужили для них толчком, а именно — на знаменитую Фотурианскую Распрю, благодаря которой Захаров и Вюрст получили карт-бланш на все свои рискованные предприятия — в том числе и на то, речь о котором пойдет ниже.

На первом Фотурианском конгрессе, состоявшемся прямо в открытом космосе — стоял дремучий девяносто третий год от Сотворения Мира, и благословенной Земли Тилод еще и в проекте не было - Ондрид заявил примерно следующее:

- Вселенная велика, но Земель, пригодных для жизни, в ней не так уж и много. Со всех сторон пузырек нашего Космоса сжимает гигантское Ничто. Дабы Замыслу Творца было где развернуться, я предлагаю слегка расширить наш Универсум. Отправляйтесь к границам Вселенной, друзья, и покумекайте, что для этого можно предпринять. Не транжирьте деньги: нас спонсируют, но не слишком щедро. Не злоупотребляйте Предметами Нид: все-таки этому миру они чужды. В общем, дети мои, будьте храбры, верны и честны, и ветер не завеет ваши следы.

Фотурианцев на первом конгрессе собралось около сотни, и большая часть предложением Ондрида осталась недовольна. Воевать с беспощадным Ничто, выгрызать из Пустоты кусочки относительно стабильного пространства — и все ради счастья обывателей, чтобы было им где строить свои убогие домишки, плодиться, размножаться и презирать свободную Фотурианскую мысль? Нет уж, дудки, черта с два — высокомерие взыграло в Людях Будущего, и Брогсен, тот самый, что открыл секрет ЕГОМ и изобрел напополам с Юном Волшебником знаменитый волюнтарин, ударил кулаком по столу и сказал, что, хоть он и Фотурианец, причем один из первых (он даже сделал акцент на этом), но в данном случае и пальцем не шевельнет, ибо овчинка не стоит выделки.

- Я бился со Змеем Пустоты! - рванул он на груди Фотурианскую Мантию (таков был его излюбленный ораторский прием). - Вместе с Данклигом я насмерть стоял против рыцарей лорда На-Кей! И что я получил за это, а? Синяки и шишки, больше ничего. Ни слова благодарности! Ондрид, послушай меня — неужели ты со своего костра не видишь, что Фотурианцев во Вселенной не любят? Кто-нибудь, снимите с Первого очки! Пусть выскажутся те, кто знает, о чем я говорю. Эй, Морвиз, мальчик мой, выйди, расскажи, как с тобой обошлись в Земле Эрот!

- Я прибыл туда по делам, связанным с Упорядочиванием, - начал свой рассказ Морвиз, высокий и стройный Фотурианец с такой белоснежной улыбкой, что рядом с ней мерк амлунский фарфор. - Я ничего не делал, только ходил и Упорядочивал, но эти женщины, эти женщины…

- Да-да-да, - прервал его Брогсен. - Их было восемнадцать тысяч, я помню. Ближе к делу, Морвиз!

- Восемнадцать тысяч триста двадцать одна! - страдальчески крикнул Морвиз. - Их было восемнадцать тысяч триста двадцать одна! Я только сказал, что я Фотурианец, и они заставили меня… День и ночь, три чертовых года! Все они, раз за разом! Мое естество никогда уже не восстанет, - закончил он с сокрушенным видом. Брогсен торжествовал.

- Вот видишь? - обратился он к Ондриду. - Я могу привести десятки таких случаев. Меня самого чуть не казнили в Земле Елменн и за что? За какой-то паршивый континент, который я испарил единственно по неосторожности! Нет, помогать людям я не хочу, пусть сами разбираются со своими неприятностями. Хочу познавать Вселенную и заключенный в ней Замысел Творца, вот и все. Кто со мной, ребята? Не вижу рук!

Руки нашлись, и рук этих было немало. Назревал конфликт, кое-где уже засветились боевые Предметы Нид, как вдруг Ондрид поднял свой Жезл, и вокруг установилась мертвая зона, в которой не действовало никакое оружие.

- Мне грустно, друзья, - пожаловался Первый Фотурианец. - Я создавал орден на благо человечества, а теперь вы заявляете, что на людей вам начхать. Не чрезмерное ли могущество сбило вас с правильного пути? Что ж, пусть будет так — отныне я не стану направлять ваши действия, и советов вы от меня не дождетесь. Делайте, что считаете нужным, но не забывайте: Упорядочивание — прежде всего в ваших интересах. И вот еще что, - он посмотрел Брогсену прямо в глаза. - Не переусердствуйте, ради всего святого. Мир один, и другого вам не сделают.

Так началась Фотурианская Распря, которая продолжается и по сей день. Первоначально единые, Фотурианцы разделились на множество групп во главе с видными теоретиками, харизматичными лидерами или просто с владельцами Предметов Нид. Одним из таких людей был Фотурианец Захаров родом из Земли Ти; ему довелось заполучить в свои руки так называемую Вечную Нить — черновой набросок такого Бытия, где прошлое, настоящее и будущее существовали бы параллельно, а не последовательно, и возможны были бы перемещения из одного в другое.

Боясь за целостность новорожденного Мироздания, Ондрид запретил Захарову использовать Нить — когда же руки у Фотурианцев оказались развязаны, последний получил полное право искать ей применение, и вскорости оно нашлось. Именно Нитью Вечности связали Захаров и Вюрст прошлое, настоящее и будущее в Земле Советто, именно ею прочистили они зубы чудовищному Ящеру, угрожавшему безопасности Земли Тилод. Теперь же, гордые, уверенные в своих силах, оба Фотурианца отправились на край Вселенной, чтобы отвоевать у пустоты немного стабильного пространства, ибо Захаров, несмотря на то, что поддержал Распрю, остался все же верным сторонником Ондрида и желал, чтобы людям во Вселенной жилось лучше и спокойнее. Вюрст же, будучи моложе и неопытнее, поддерживал его во всем.

Дело, конечно, обещало быть неприятным — мрак, пустота, холод космических пространств и неимоверный риск — однако кто-то должен идти во тьму и крутить там жернова Вселенной, а иначе не видать человечеству ни муки, ни — как следствие — хлеба.

И вот они приблизились к краю, и Пауле увидел…

---

Редут Бытия

Меня часто спрашивают, где Фотурианцы берут деньги для своих безумных предприятий. Что ж, это не секрет - спонсирует нас сама Вселенная, которая желает, чтобы ее Упорядочили. Как такое возможно? Да очень просто: коль скоро Бытию ничего не стоит породить столько огромных, полных жизни Земель, то и закинуть на наш баланс пару миллиардов ей тоже раз плюнуть. Ондрид, Первый Фотурианец, интервью журналу "Люди, события, факты", Земля Фоолоф.

… как отступает под натиском могучих машин мрак Небытия. Будучи подлинными мастерами своего дела — а занимались они различными манипуляциями со временем — Захаров и Вюрст поставили работу так, чтобы начиналась она завтра, а заканчивалась сегодня, и даже эта хитрость экономила им всего несколько минут в день — так велик был объем работ. Со стороны расширение Вселенной походило на раздувание мыльного пузыря — наличествовала некая пленка-граница, и требовалось осторожно повышать внутри нее давление, чтобы пузырь рос, но не лопался. Пленка эта выглядела, как мерцающая завеса, за которой клубилось черное, непроницаемое Ничто. На второй день Фотурианцы заметили за ним способность к подражанию — по мере продвижения машин вглубь из общей темной массы начали выделяться более светлые, темно-серые фрагменты, копирующие отдельные детали оборудования: сверла, насосы, рычаги. Постепенно дошло до обезьянничания с самих Фотурианцев — едва Захаров в перерыве садился разгадывать кроссворд, как в нескольких метрах над ним, за тонкой пленкой, отделяющей Вселенную от Небытия, возникал его двойник, огромный антрацитовый Захаров, который в такт своему отражению чесал затылок, думая над трудным словом, или мусолил в руках несуществующую на той стороне ручку.

Сперва Вюрст полагал, что эти копии опасны, и за границами Вселенной скрывается издевающийся над запертыми в своем пузырьке людьми враг, но Захаров строго отчитал его за подобное вольномыслие.

- Что за привычка — даже в Пустоте видеть зло! У этого бедного Ничто нет ничего, даже своего лица, вот оно и пользуется нашими. И потом, даже если оно замышляет что-то дурное, границы Вселенной прочны, а значит, нам следует сосредоточиться на том, что происходит на этой стороне - вот и весь сказ.

А сосредоточиться было на чем, ибо на отвоеванном у Небытия пространстве возникала новая Земля — как выяснил, заглянув в ближайшее будущее, Захаров, Земля Мифа.

- Еще одна, - ворчал он приличия ради. - Мало нам нестабильных планет, которые надо Упорядочить, так вот тебе пожалуйста. Какой у нее сейчас коэффициент Ревского, Вюрст?

- Сорок три процента, Александр Вячеславович, - отозвался молодой Фотурианец. - Пик будет в районе десяти, лет через двадцать пять. Потом будет только расти.

- Десятка, десятка, — пожевал губами Захаров. - Это, значит, эльфы, да?

- И тролли, - ответил Вюрст. - А еще десять видов магии, Древнее Зло, империя и горстка героев, один другого бестолковее. Классика.

- Что мне интересно, - сказал Захаров, - так это, будет ли здешняя история предсотворенной или пойдет естественным путем — от каменного века и далее? Не люблю миры первого типа — когда человек мнит, что его Земля существует века, а ей всего три дня от роду, это порою приводит к некоторому, хм, недопониманию…

- Кажется, тут первый тип и есть, - произвел необходимые вычисления Вюрст. - Что ж, Александр Вячеславович, завернем петлю, посмотрим, как оно будет?

- Пожалуй, - сказал Захаров и достал из богато украшенного ларца Нить Вечности. - Открывай, а там сделаем, как обычно — прошлое с будущим, чтобы долго не ждать.

Сказано — сделано: пройдя через особый проход в Место, Которое и Есть и Нет (это было обычное рабочее пространство для всех их операций ), Захаров и Вюрст согнули время в кольцо и связали его Нитью, чтобы оно ненароком не распрямилось. Этим Фотурианцы достигли вот чего: для них, пребывающих вне всего, прошла одна секунда, а Земля, оставленная без попечения, прожила двадцать пять лет сама по себе.

Что именно на ней происходило, Пауле, воспринимающий мир глазами Захарова, видеть, конечно же, не мог - однако, за годы службы у Фотурианцев он наблюдал столько новорожденных Земель, что описать процесс их развития и усложнения сумел бы даже с закрытыми глазами.

По мнению профессора, появление во Вселенной Земель и живых существ было результатом так называемого Первичного Упорядочивания, проведенного в начале времен Творцом. Из первичного хаоса, из вечного танца молекул Он сотворил Прамиры с их причудливой, жестокой и примитивной жизнью, после чего, придав Вселенной импульс для расширения, удалился неведомо куда. Вот почему так важна была работа Фотурианцев — расширяя Вселенную, помогая ее народам справляться с невзгодами, они, по сути, продолжали дело Творца, способствуя осуществлению его Замысла.

Посмотрим теперь, как возникает новый мир, как он обретает форму и порождает жизнь. Начинается все с Упорядочивания, только не Фотурианского, а природного: сперва на месте будущей планеты висит в пустоте полупрозрачное облако вероятности, которое постепенно, начиная с центра, словно бы густеет, становится все более и более определенным. Первичная материя Вселенной словно бы решает, чем именно ей быть, и останавливается в большинстве случаев на твердой, материальной форме. Шар — это по ее мнению выглядит вполне солидно, но и вокруг уже готовой каменной глыбы кружится по-прежнему облако вероятностей, сильно разреженное, но все еще готовое воплотиться во что угодно. Во что же оно превращается? Для начала — в воду, и вот готовы океаны, моря, озера, реки и крохотные ручейки, а где вода — там и жизнь, и вот последние остатки вероятности Упорядочиваются, оборачиваясь живыми существами — в Земле, начало которой положили Захаров и Вюрст, это были эльфы, тролли, гоблины, орки и прочая фэнтезийная и сказочная нечисть.

Впрочем, на самом деле совершенно не важно, кто они были, ибо у по-настоящему разумных существ проблемы, в сущности, одни и те же — кто мы, откуда взялись, для чего, как нам разобраться — а в Земле Гелеб (так ее назвал Вюрст) все усугублялось еще и тем, что в момент ее сотворения крохотная частичка Пустоты проникла в первичную материю и смешалась с ней, что повлекло за собой последствия, внешне незаметные, но на деле — неприятные, и весьма. Ибо частичка этой Пустоты оказалась разделена между всеми разумными существами этой Земли — у каждого она поселилась в груди, образовав некую дыру, не в физическом смысле, а, скорее, в психологическом.

Дыра эта, о существовании которой жители Земли, впрочем, и не подозревали, постоянно требовала заполнения, и требования эти несчастные создания Мифа принимали за естественные потребности своих тел и душ. Заполнить дыру до конца, разумеется, было невозможно; тот же, кто чувствовал ущербность своего существования и отказывался кормить дыру, вскоре превращался в пустую оболочку и медленно угасал, одинокий и никому не нужный.

Да, такого поворота Захаров и Вюрст не ожидали — и все же им, двум ученым, трезвым умам, любопытно было поглядеть, как выкрутится созданная ими цивилизация из такого щекотливого положения. Назвав для себя гелебцев пустотниками, они засели на планетарном спутнике и договорились, что сперва дадут им возможность справиться со своими бедами самим, а вот если получится плохо — вмешаются и предложат свой выход.

И пошла в Земле Гелеб крутиться фантастическая, невероятная, сказочная — а, в сущности, самая обыкновенная, как у нас с вами — жизнь. Каждый гелебец, сам того не подозревая, все время должен был бороться с пустотой внутри себя, а бороться получалось одним единственным способом — громоздя у пустоты на пути различные препятствия и заслоны, которые потому только были эффективны, что их было много. Больше всего это походило на строительство крепости у края черной дыры — пока одни контрэскарпы засасывает жадная бездна, рабочие спешно возводят следующие — и так без конца. Редут Бытия — вот как окрестили такой способ существования Фотурианцы, ибо жизнь гелебцев и вправду походила на вечную оборону — героическую и совершенно безнадежную.

Что же служило им защитой против пустоты? Да все вокруг, и в том числе они сами. Одни прятались от небытия внутри за спинами друзей и возлюбленных, другие затыкали дыру едой, разговорами, новыми впечатлениями, сексом — каждый воздвигал свой Редут в спешке, из подручных материалов, словно птица, строящая гнездо.

Шли в ход война, искусство, прогресс, идеи любого калибра, разумные и не очень, и странным образом пустота внутри скорее сплачивала людей, нежели разъединяла. Каждый стремился почерпнуть в соседе строительных материалов для собственной крепости. Воистину, это было мучительное соседство, пусть и необходимое, и Фотурианцы печалились, видя, как люди и сказочные существа и жмутся друг к другу, и отталкивают сородичей потому, что те отрывают от них слишком много.

- Может быть, убрать дыру? - не выдержал, наконец, Вюрст — он был моложе и много знал о технике, но о людях — совсем чуть-чуть. - Хотя бы в одном. Видеть не могу, как они мучаются.

- Не выдержал? - усмехнулся Захаров в усы. - Сам таким был. Что ж, давай форсируем. Выбери кого попроще.

Вюрст подумал и ткнул пальцем в Лопи, торговца из Кребса. Был это добрый малый с большой дырой, затыкать которую ему приходилось женой, целым гуртом детишек, оравой школьных друзей, работой и всевозможными хобби — от рыбалки до выжигания по дереву. Все в Лопи души не чаяли, и он всегда улыбался, а грустил лишь раз в год, в день смерти матери, ибо очень ее любил. И вот к нему пришли Фотурианцы, усыпили и заштопали Нитью Вечности дыру у него в груди.

Лопи проснулся, поднял голову с прилавка, зевнул и хотел, было, по привычке воскликнуть «Хорошо-то как!», но что-то ему помешало, что-то новое в сердце. Раньше там было словно пусто, и хотелось впитывать грудью бойкую торговлю, болтовню покупателей, шорох упаковки, звон монет, а теперь словно кто-то набил в пустоту войлока, и вся эта суета сделалась глупой, ненужной. Какая разница, кто что купит — лишь бы скорее ушли; да и купит ли кто вообще — тоже вдруг стало не важно. Впервые в своей жизни Лопи оказался полон и неожиданно для соседей закрыл свою лавку прямо в разгар рабочего дня. Он шел домой любимым проспектом, который уже много лет каждое утро укладывал себе в сердце, пересчитывал на ходу вывески, красные и синие, разглядывал товар в витринах — словом, делал все то же, что и всегда — с одной только разницей: все эти милые мелочи, что составляли его прежнюю жизнь, теперь, с этой новой полнотой, превратились в помеху, источник раздражения. Все вокруг отвлекало его от себя.

Лопи пришел домой, хмуро кивнул красавице-жене, поймал ее удивленный взгляд и заперся у себя в комнате. Он пока еще не разобрался в своем новом положении, но чувствовал, что круг вещей, интересных ему и нужных, стремительно сужается.

Вернулись из школы дети, мать сказала им, что отец заболел. Они зашли к Лопи поздороваться, он приласкал их — механически, по старой памяти, спрашивая себя, почему он ничего не чувствует к этим чужим, когда-то порожденным им существам? Сердце его молчало, Лопи не знал, что ему делать с их визгом, смехом, оценками, дневниками, рассказами о том, что было сегодня на уроках. Стараясь, чтобы голос звучал убедительно, он попросил детей оставить его одного. Дети послушались — робко, тревожно, отец никогда не был таким.

Лишь оставшись в одиночестве, Лопи ощутил себя спокойно. Не нужно слушать других людей, думать о них, любить, беспокоиться, переживать — он стал самодостаточным, и весь окружающий мир потерял смысл.

Пришли друзья — он вновь сказался больным. Ночь прошла в блаженстве полноты — впервые Лопи не пришел к жене на ложе, не отдал и не забрал ничего для себя. Наутро он вместо того, чтобы идти открывать лавку, отправился на задний двор, где под навесом стояло его последнее увлечение — деревянная статуя, изображавшая жену. Это был важный кирпичик в Редуте Лопи, работе над статуей он посвящал каждое воскресенье, но теперь, глядя на нее, торговец не мог понять, что его так притягивало в этом куске дерева. Зачем вообще пытаться выразить что-то? Почему людям это так необходимо?

Лопи толкнул статую, и та с глухим стуком упала на землю. За завтраком он молчал, чем изрядно перепугал жену, и без того уже обеспокоенную состоянием мужа. Но что ему теперь было до жены? Что ему было до всех остальных? Надобность в них отпала, и Лопи испытал лишь облегчение, когда жена прекратила свои расспросы, дети ушли в школу, и он остался наедине с собой.

Лавку свою в тот день Лопи так и не открыл. Не вернулся он к покупателям и на следующий, и неделю спустя. Друзья, озадаченные такой холодностью, граничащей с грубостью, постепенно оставили его. Через две недели к нему перестали подходить собственные дети — густое, непроницаемое равнодушие отца отпугивало их. Осталась только жена — дважды в день она приносила ему еду, пыталась разговорить, делилась новостями, заботами. Лопи молчал. В стены его Редута Бытия лег последний кирпич, и было это самое прочное здание из возможных. Люди больше не интересовали его, он полностью ушел в себя — совсем не этого ожидали Фотурианцы.

- Странно, - заметил Захаров. - Никогда бы не подумал, что пустота в груди может быть чем-то хорошим. Но лучше уж заполнять ее другими людьми, чем окончить свои дни вот так, оторванным от всего в жизни. Как мало мы, Фотурианцы, знаем о человеке — и сколь безрассудно лезем исправлять его! Ты согласен со мной, Вюрст?

- И да, и нет, - ответил Вюрст. - Все же жить с дырой у сердца — несладко, и я ставлю на то, что со временем гелебцы примутся штопать их самостоятельно. Хорошее это будет будущее или плохое — не знаю, но я не отказался бы на него посмотреть.

- Будь по-твоему, - усмехнулся Захаров и, связав Нитью Вечности настоящее и будущее, зашвырнул себя с коллегой так далеко, куда не мог дотянуться даже могучий разум Пауле, даже его дальнобойный Шлем. На этом контакт с Захаровым и Вюрстом прервался, и что стало в будущем с гелебцами, как решили они проблему Пустоты - осталось, увы, неизвестным.

---

Гарвиг и Звезда

В том, что касается Темных Миров, недоумение вызывает многое, но одно — больше всего. Почему, при том, что Темные Миры — самое таинственное место во Вселенной, их посланцы встречаются чуть ли не повсеместно? Как получается, что при всей их назойливой активности мы до сих пор не имеем ни малейшего представления об их целях? Почему, зная о том, где гнездится враг — а Темные Миры присутствуют на любой порядочной Фотурианской карте — наш славный Орден, казалось бы, ничего не предпринимает, чтобы разделаться с ним раз и навсегда? Объяснить это довольно трудно, но я попробую. Вы, вероятно, слышали уже о нескольких экспедициях в Темные Миры, предпринятых нашими товарищами — Брогсеном, Ардлаком и Аарданом, и помните, чем эти экспедиции увенчались? Правильно, ничем: каждый, словно в хрустальном шаре, увидел в Темных Мирах свое. В том и загадка этих четырех планет, что насколько их посланники вездесущи, настолько природа их самих неясна. На определенном этапе исследований мы просто натыкаемся на глухую, без щелочки, стену — они, эти миры, на виду, однако достучаться до них невозможно. Что? Я слышу голос из зала: пробовали ли мы? Да, конечно, пробовали, и еще как! Однажды мы даже решились на радикальные меры: для того, чтобы покончить с Темными Мирами, Ондрид собрал целый флот из дружественных Фотурианцам миров науки. Десять тысяч кораблей отправились в это проклятое место и сожгли все дотла; более того — еще несколько месяцев флот держал сектор Темных Миров в оцеплении, дабы никто из уцелевших не смог ускользнуть. И что же вы думаете? Никто и не пытался! Однако посланников Темных Миров во Вселенной меньше не стало — напротив, появились новые, еще более причудливые, еще более ревностные в своем непонятном служении! Откуда они взялись? Не знаю — все, до чего я додумался, так это до того, что они, как бы странно это ни звучало, были там всегда. Да-да, во всех Землях — словно Темные Миры — не их родина, а лишь некая точка фокусировки, место, где они непонятным образом обретают себя. Есть над чем задуматься — тем паче, что после ухода Фотурианского флота все четыре сожженных планеты вернулись, причем точно такими же, какими и были при его появлении. Кто-то или что-то заново отстроило свою бутафорию — так я это понимаю. Расскажу теперь о своем опыте общения с Темными Мирами. Я тоже не увидел их подлинного лица — передо мной предстали все те же миры науки, заурядные, банальные и утомленные сами собой. Удивительная точность моделирования — все они были густо населены, и люди в этих мирах вели обычную человеческую жизнь. Я сказал «люди»? Прошу прощения — это, разумеется, не так. Все они, без исключения, при близком рассмотрении оказались подделками — минимум жизненно важных органов, зачаточный собственный разум — по-видимому, деятельность их управлялась какой-то программой, не иначе. В целом, впечатление это все производило очень зловещее — словно кто-то состряпал балаган именно для нас, Людей Будущего, причем не слишком беспокоясь о правдоподобии. Кому для издевки не жаль поистине колоссальных ресурсов — это и до сих пор самый тревожный вопрос, связанный с Темными Мирами. О связи же их с Предметами Нид я расскажу в другой раз. Эразмус Пауле, из выступления перед молодыми Фотурианцами в Земле Тилод

В Землю Тотм, где правил молодой король Анджул, прибыл Ойх, посланник Темных Миров. Дабы умилостивить гостя, который в соседних Землях успел прослыть могущественным колдуном, король поселил его у себя во дворце и осыпал всяческими милостями. С собой Ойх привез резную шкатулку из синего камня, в которой хранились особые таблетки, изготовленные в Темных Мирах. Любой, кто принял такую таблетку, получал возможность на краткий миг нарушить Законы Мироздания. Сперва король не хотел глотать пилюлю, но затем все же решился.

- Давайте, Ваше Величество, давайте, - говорил Ойх. - Это вам только на пользу. Чего вы хотите больше всего?

- Странный привкус, - заметил Анджул, проглотив таблетку. - А не хватает мне, любезный Ойх, лишь одного. С тех самых пор, когда голос мой огрубел, и под носом начали пробиваться усы, я мечтаю о великой, бессмертной и всеобъемлющей любви, испытать которую смертному дано единственный раз в жизни. Ах, любовь, как томится без нее мое сердце! Вы знаете, что такое любовь, Ойх? Конечно же, нет, вас ведь вырастили в пробирке, у вас, кажется, вместо сердца какая-то пружина! Любовь, мой милый, это нечто неописуемое, это блаженство, музыка сфер! Какой нежностью я окружил бы свою возлюбленную, какие бы подвиги я совершил в ее честь!

- Гм, - промычал Ойх. - Так за чем дело стало? Найдите подходящую бабенку и женитесь. Любая пойдет за короля.

- Не все так просто, - покачал головой Анджул. - Я бы не попросил таблетку, если бы мог отыскать возлюбленную в толпе осаждающих меня невест. Дело в том, что мне нужна особенная девушка — прекрасная, как звездный свет.

- Как-как? - переспросил Ойх. - Это что — какая-то метафора? Я слаб в поэзии, у нас в Темных мирах стишков не пишут.

- Ну, что вы, - сказал король. - Какие уж тут метафоры — таково мое предназначение, и точка! Это мне на роду писано — влюбиться именно в такую девушку. Пророчество! Так вот, о звездном свете — с этой таблеткой я могу все, так ведь?

- Да, - сказал посланник Темных Миров. - Только поторопитесь, а то ее действие скоро закончится. И что вы, кстати, собрались делать, а?

- Хочу достать звезду с неба, - ответил король. - Как вам вон та? - показал он в небо (стояла теплая летняя ночь). - Достаточно яркая?

- Пожалуй, - согласился Ойх. - Да, это будет даже интереснее, чем я думал. Действуйте, ваше величество, прикажите ей упасть!

Так король и сделал. Звезда — маленькая, но очень лучистая — моргнула, а затем полетела вниз, оставляя за собой тонкий серебристый след. Едва она скрылась за горизонтом, король немедленно снарядил экипаж и вместе с Ойхом отправился к месту падения. Там, в центре гигантского кратера, он нашел девушку — такую стройную, грациозную, кроткую, нежную и прекрасную, что и у закоренелого женоненавистника при виде ее потеплело бы на сердце. Кожа ее была чиста, как серебро, волосы были чернее космической ночи, а глаза струили звездный свет. В довершение всему голос ее звучал, словно арфа, так что неудивительно, что Анджул влюбился в нее с первого взгляда.

Как зачарованный, он подошел к ней, встал на одной колено и пригласил к себе в карету. Всю дорогу они, не обращая внимания на Ойха, продержались за руки, мир для них, казалось, перестал существовать. Король смотрел на Звезду, Звезда — на него, и даже когда везущий карету скакун споткнулся, угодив ногой в кротовую нору, и хорошенько тряхнул экипаж — даже тогда с лиц их не сошла блаженная улыбка, спутник всех беспечных влюбленных. Ночь они провели порознь — целомудрие тогда было в моде — а наутро, чуть свет, в столице уже праздновали свадьбу, да так, что даже кошки с собаками валялись пьяные.

Как же они были счастливы, Король и Звезда! День-деньской, позабыв о делах, они бродили рука об руку по анфиладам дворца, вместе любовались закатами и рассветами, прогуливались по саду, плыли в лодке по усыпанной розами реке, парили на дельтаплане, а не то - брали резвых коней и уносились в поля, где среди кашки и одуванчиков ложились на заботливо расстеленный плащ.

А какими ласковыми прозвищами они награждали друг друга! Дусенькой, пупсиком, плюшечкой, зайчиком, котиком, мышонком, ватрушечкой, поросеночком, звездочкой, светлячком, роднулечкой, лапушкой, кисанькой, цуциком, мурочкой, цветиком, солнышком и девулькиным — так называл Звезду король. Она же в ответ, сияя любовью, звала его крольчонком, пряничком, конфеточкой, калачиком, сдобным своим муженьком, сокровищем, геркулесом, силачом, героем-любовником, а если случалось им гулять под звездами, то даже показывала своим бывшим подружкам кукиш — мол, не отнимете его у меня никогда!

Не только король полюбил Звезду, но и двор, и народ. Всем расточала она дары и улыбки, никого не обделяла своим сиянием. Счастье пришло в Землю Тотм, и король осыпал Ойха богатствами. Подарил он посланнику Темных Миров расшитый золотом плащ, монокль для его единственного глаза, выточенный из цельного хризалита, отлитую из драгоценной платины трость с набалдашником из ограненного изумруда, пятьсот колец, двести слитков серебра, восемьсот коней, вороных и пегих, сто почтовых голубей, загородный дворец из пиладского мрамора, двадцать пять деревень, ключи от казны, королевский алмаз в пять тысяч карат, пятьдесят сапожников, двести портных, триста телохранителей и пару наемных убийц — вдруг пригодится. Для Ойха, выращенного в пробирке и воспитанного на питательной смеси, все это было чересчур, и все же король настоял на своем.

- Для вас, мой друг, мне ничего не жалко, - сказал он посланнику Темных Миров и на его глазах поцеловал жену так сладко, что в кладовых дворцовых засахарились мед, варенье и патока.

Но законы неупорядоченной Вселенной суровы, и если в одном месте прибыло счастья, то в другом уж точно убыло. Едва Звезда волею Анджула сорвалась со своего места, как семь миров, что она освещала и дарила теплом, погрузились в кромешную тьму. Страшный мороз воцарился в системе без светила, и чем дальше, тем больше сковывал Земли беспощадный космический лед. Еще чуть-чуть, и планеты превратились бы в промерзшие насквозь пустыни, но положение спас отважный Фотурианец Иншалла.

Золотое Сердце — так звался Предмет Нид, которым он владел, и был то осколок такой версии Бытия, где мир был бы благосклонен к своим обитателям, и ни вражда, ни злоба не смогли бы завладеть людьми. С помощью этого Предмета Иншалла останавливал войны, прекращал распри и мирил враждующих, какое бы зло не легло между ними. Видя, что Земли, оставленные Звездой, угасают, Фотурианец взял Золотое Сердце, погладил его на прощание и зашвырнул в небо, сотворив тем самым искусственное солнце — небольшое, но очень яркое. Грело оно так же, как и обычное, вот только топлива ему требовалось не в пример больше. По всей Вселенной разослал Иншалла призывы о помощи, и отовсюду в покинутую Звездой систему потянулись караваны с горючим — да, много Земель откликнулись на Зов.

Девятьсот миллиардов тонн водородного топлива прислали Великие Мозги из Земли Анод.

Десять тысяч бочек пальмового масла прибыли с послом из Земли Тлура — это, сообщил он, годовая потребность наших гоночных автомобилей, ради спасения семи Земель мы пожертвовали смыслом нашей жизни — Большими гонками за Кубок Гранд-тур.

На сто тысяч тюбиков синтемифа расщедрилась колыбель Фотурианцев, благословенная Земля Тилод. Тут, правда, не обошлось без неприятностей - Брогсен, тогда еще живой, обругал Иншаллу за то, что драгоценный Предмет тот извел на захудалые планетки, и выгнал бы беднягу из Ордена, не вступись за него сам Ондрид, Первый Фотурианец.

Постепенно движение за обогрев планет набирало обороты. В Землях Стишор и Фоолоф прошли займы в пользу замерзающих, Земля Атлан объявила сбор теплой одежды, да что там, даже из Земли Шкид, известной своей бедностью, пришли три вагона деревянных игрушек — все, чем можно топить, все отдала беспризорная Земля! Воистину, свет еще не видел такой сплоченности, такого желания помочь - каждый день искусственное солнце сжигало миллионы тонн топлива, но никто не жаловался, не роптал, все честно исполняли свой долг, и повсюду царило воодушевление. «Спасем несчастные Земли, подарим людям свет!» - звучал во всей Вселенной рефрен, и даже старые враги, республика НИП и империя Каракан, забыли о вражде и напрягли все свои силы, чтобы отстоять замерзающие планеты от ледяной космической пустоты.

Да, в те дни оказалось, что человек, это создание, слепленное из эгоизма, корысти и себялюбия — куда более велик, чем он сам о себе думал. И все же вечно этот душевный подъем длиться не мог, такова уж природа, и Иншалла задумался о том, что делать дальше. До него уже дошла весть о том, что пропавшая звезда обосновалась в Земле Тотм и даже успела выйти замуж, так что наиболее логичным вариантом было бы как-нибудь вернуть ее назад. Вот только как — по слухам, девушка, в которую она превратилась, была настолько прекрасной, что ее не то, что похитить — обидеть никто не смел! Нет, сам Иншалла тут не годился, нужен был человек, которому женская красота безразлична, кто-то, кто одержим совсем другими идеями… Но кто? Квонлед Насмешник? Нет, он одно время даже был женат, пусть и не очень счастливо. Брогсен? Тоже мимо — кроме того, Иншалла с ним в ссоре. Бордегар? Он безвылазно сидит в Земле Урбон, и его оттуда калачом не выманишь.

Калачом, калачом, калачом… С этим словом было связано что-то знакомое, какой-то памятный образ, который в свое время поразил Иншаллу до глубины души. Ну да, конечно, Гарвиг, проклятый обжора — кто, как не он, умял пять возов калачей на церемонии открытия Земли Тилод? И ладно бы он запил их, как приличный человек, но нет, все всухомятку, даже без масла — о, бездонное брюхо, шайтанов мешок! Да, сказал себе Иншалла, Гарвиг годится для этого дела, как никто, уж ему-то наплевать на женщин, его интересует только жратва. Он даже в Фотурианцы подался лишь для того, чтобы попробовать все блюда во Вселенной, только этим Ондриду и удалось его соблазнить!

И вот Иншалла написал Гарвигу, и Гарвиг двинулся в путь. Не потому, конечно, согласился он вернуть Звезду, что был отзывчив и добр, нет, намного больше любых добродетелей манила его слава пирогов Земли Тотм. Начиненные брусникой, рисом, сомовьим плесом, рябчиками и молоками осетров, вымоченные в фазаньем бульоне, сдобренные овечьим маслом, обвалянные в сыре, запеченные в вине, завернутые в съедобные салфетки из тончайшего теста и посыпанные особой приправой, усиливающей вкус ровно в тридцать два раза — для Гарвига они означали новый вызов. Сколько он сумеет съесть, он, обглодавший до последнего волоконца шесть тираннозавров, жареных в кляре, да еще и запивший этот титанический ланч цистерной сгущенного молока? Не меньше десяти тысяч, не будь он родственник Фотурианца Пантагрюэля, который, как известно, заглатывал голубей целыми стаями, а в животе у него помещалось целое королевство, с флотом, армией и парламентом!

И все же Гарвиг был не так прост, как полагал Иншалла — был он неглуп, неплохо разбирался в людях и по-своему, но все же ценил женщин — поварих, официанток и судомоек. К принцессам из сказок он, правда, действительно был равнодушен — все эти ажурные создания Мифа отлично годились для прогулок под луной, замечательно смотрелись в окошках неприступных башен, но здорового аппетита — а это Гарвиг ставил превыше всего — от них ждать не приходилось. Не разбирались чахлые красавицы в соусах, не знали толка в рыбе и дичи, не ценили доброй выпивки и уж точно не взялись бы месить тесто для пирогов, не говоря уже о начинке. Стоило ли вообще с ними разговаривать? В этом Гарвиг сомневался, однако попытаться ему все же пришлось.

- Сударыня! - обратился он к Звезде сразу же, как прибыл в Землю Тотм и получил аудиенцию во дворце. - Видит пирог, то есть Бог, что пока вы тут развлекаетесь, семь миров гибнут во тьме. Солнце, которое мы поместили на ваше место, хоть и греет, но топлива кушает все больше, так, что мы, можно сказать, не успеваем его кормить. Все наши запасы для него — все равно что кусочек мяса для голодного зверя, такой знаете, поджаристый, хрустящий кусочек, козлятины или говядины, неважно, и под соусом, ну, просто пальчики оближешь!

- И с картошечкой! - подхватил стоящий у трона Ойх, высокий и однорукий. - Мне кажется, я понял, как спровадить этого надоедалу, - наклонился он к королю. - Пойду распоряжусь насчет обеда — заткнем ему глотку, и дело с концом!

- И с картошечкой, - согласился Гарвиг. - Нет ничего лучше, чем намять картошки — ведра два — и растопить в самой середке кусок масла. Воистину чудесная пища! Так вот, о чем это я? Для вас и для всех, сударыня, будет лучше, если вы прямо сейчас подниметесь ко мне на корабль и вернетесь на свое законное место, на небосвод. Это, клянусь рулькой, будет просто замечательно!

Звезда молчала, потупив глаза, и заговорил король Анджул:

- Да как ты смеешь, бурдюк! - воскликнул он презрительно. - Твоя мантия трещит по швам, а вот голова, похоже, совсем худая! Ты что — не видишь, кто перед тобой? По какому праву ты заявился сюда и требуешь, чтобы моя прекрасная, нежная, страстная, честная, мудрая, чистая, ласковая и добрая супруга отправилась с тобой? Ты, видно, совсем выжил из ума, Фотурианец!

- Ваше величество! - Гарвиг подбоченился, да так, что все его сорок пудов заходили под мантией ходуном. - Выслушайте меня, не гневайтесь, гнев вреден для пищеварения. Ваша кроткая, нежная и прекрасная возлюбленная, да продлит колбаса ее дни — это желтый карлик, который в наших каталогах значится как G-212/225. Вот тут она висела до недавнего времени, - ткнул он пальцем-сарделькой в звездную карту. - Сейчас-то это женщина, а раньше была звездой. Ну, да это вы, впрочем, знаете.

- Чушь, - сказал король. - Какой еще желтый карлик, что это за вздор?

- И никакой это не вздор, - отвечал с достоинством Гарвиг. - Ваша жена — это огромный шар из водорода и гелия, вокруг которого вращаются планеты — вращались, по крайней мере, пока она не решила, что долгом своим можно пренебречь. Или ей помогли — а, ваше величество? Не нужно думать, что я слепой. Может быть, глаза мои и заплыли немножко салом, но человека из Темных Миров я ни с кем не спутаю! Куда это он направился, разрешите спросить?

- На кухню, - сказал король.

- На кухню? - переспросил Гарвиг. - Вы сказали — на кухню? Гм… Это, ну… меняет дело. Ааа… а что он делает на кухне, ваше величество?

- Следит за тем, чтобы не подгорел обед. Сейчас время обедать, знаете ли? Присоединитесь?

На лбу у Гарвига выступил пот. Он боролся с собой изо всех сил — сначала дело, пирожки потом, сначала дело, пирожки потом — но мысль о пирожках оказалась сильнее, и он пожевал губами один раз, другой, а потом сказал:

- А, ладно! Заберу вас, сударыня, после обеда! Что сегодня в меню, ваше величество?

- О, нечто особенное, - ответил вместо короля вернувшийся с кухни Ойх. - Бомба вкуса, вы и глазом не моргнете, как подчистите все тарелки!

Наступила пауза. Они стояли друг напротив друга — чудовищно толстый Фотурианец и бледный, как смерть, посланник Темных Миров. Две противоположности, две концепции Будущего.

- А ведь вы на редкость неприятное существо, - сказал, наконец, Гарвиг. - У меня от вас изжога. В Упорядоченной Вселенной таких, как вы, слава Творцу, не будет.

- Весьма польщен, - поклонился Ойх. - В том мире, к которому ведут человечество Темные Миры, люди вроде вас будут получать по половинке плавленого сырка в день.

- Да полно вам, - разрядил обстановку король. - Вы, любезный кушайте, - сказал он Фотурианцу, - а моя жена составит вам компанию. Не вздумайте только ее похитить, потому что стража моя хорошо обучена и мигом заколет вас пиками. Мы же с нашим другом посоветуемся и дадим вам ответ. Приятного аппетита!

С этими словами король взял под руку Ойха, и они вышли из зала. Гарвиг остался наедине со Звездой.

- Что ж, поедим, - вздохнул он и расстегнул Фотурианскую мантию. - А вы, ваше величество? - обратился Гарвиг к королеве. - Будете клевать, как птичка, или покушаете по-человечески? Подумать только - вы ведь раньше были звездой, такой изобильной, щедрой! Сколько же вы съедали в день, мне интересно? Миллион тонн водорода, десять? Невесело это, должно быть - после таких масштабов превратиться в худосочную девицу, которой и пол-куропатки не осилить!

- А вы всегда так много едите? - спросила Звезда; слуги в это время внесли в тронный зал большой стол, накрыли его белой скатертью и принялись расставлять блюда с едой. Были тут и тотмские пирожки, и дымящиеся супницы, и накрытые стеклянными колпаками сыры, и аппетитно разложенные ломтики колбас, и печеная рыба, и горы зелени, и вазы с салатами, и розовая ветчина, и пряники, и крекеры, и заливное, и паштет, и раки с лангустами, и батареи бутылок с ликерами, наливками и вином.

- Конечно! - воскликнул Гарвиг. - Как еще мне славить грядующую Упорядоченную Вселенную, в которую я верю — Вселенную бесконечно богатую, вечно обновляющуюся, неисчерпаемую, такую, где от грубых, сочных радостей жизни сможет черпать всякий?Пробовать новое, наслаждаться уже пройденным, есть и пить вдоволь, не зная ни в чем нужды — вот мой идеал, как он есть! Конечно, натурам возвышенным он покажется вульгарным и ограниченным — что ж, это их право. Лет двадцать назад я был худ, как щепка, и голодал неделями, вот только эстетом это меня не сделало. Когда же Фотурианцы приняли меня к себе, я решил так: пускай я не силен в прекрасных чувствах — не до них было в поисках куска хлеба — зато могу сделать так, чтобы я и люди вроде меня, с таким же ужасным прошлым, могли жить в довольстве, не страшась убожества и нищеты. Это ведь не так уж-то и мало — жить в довольстве, и, возвращаясь к вопросу о том, кто и что может сделать — почему вы оставили свое место во Вселенной, Звезда? По какому такому праву вы бросили своих подопечных?

- Меня призвала сила любви, - ответила, потупясь, Звезда. - Это могучая сила, ничто во Вселенной не может ей противостоять.

- В Неупорядоченной — да, - согласился Гарвиг. - В такой Вселенной силе не может противостоять ничто — ни долг, ни совесть, ни здравый смысл. В ней все делается по щучьему велению, и наплевать на последствия — лишь бы было красиво, романтично, по-сказочному.

- Но ведь сказка — это прекрасно! - сказала Звезда. - В жизни людям не хватает волшебства — не просто же так им хочется, чтобы звезда упала с неба! Они хотят любви, сказки, чуда, всего, на что так бедна обыденность! Хоть немножко еще побыть искренними, честными и чистыми детьми — вот что им нужно.

- Детьми? - кисло переспросил Гарвиг и с тоской взглянул на уставленный яствами стол (Боже, на кой черт эти объяснения, поесть бы уже!). - Ну, конечно — детьми! Какие же вы все-таки инфантильные, существа Мифа! Вам бы только развлекаться да грезить вымышленными мирами, пока другие бодрствуют и за все несут ответственность!

- А вам бы только причинять людям боль! - парировала Звезда. - Мы ведь любим друг друга, Анджул и я — как вы не можете понять? Почему ради счастья всех мы должны жертвовать своим, личным счастьем? Неужели нельзя решить все иначе?

- Нельзя, - сказал Гарвиг, усаживаясь-таки за стол и беря хорошенько сдобренную уксусом лопатку молодой косули. - Это простая арифметика: целых семь Земель против счастья одной единственной влюбленной пары.

- А чувства?

- О чувствах речь не идет. Не знаю, Звезда, утешит ли вас это, но в Упорядоченной Вселенной, которую строим мы с товарищами, ситуация вроде вашей просто не сможет возникнуть. Короли в ней будут на своем месте, а звезды — на своем. Чудес, из-за которых будут страдать другие, больше не случится.

С этими словами Гарвиг весь обратился к еде, а Звезда устало опустилась в кресло, ожидая решения короля.

А король тем временем совещался с Ойхом.

- Нет, ну какова скотина! - кипятился Анджул. - Кто я ему — мальчишка, что ли? Я, черт возьми, король! Скажи мне, Ойх, скажи как на духу — если ли хоть ничтожная вероятность, что он врет? Потому что, если семь Земель, погибающих без солнечного света — сказки, Богом клянусь, я прикажу натопить из него свечей!

- Э, нет, ваше величество, все это чистая правда, - сказал Ойх. - Если Звезда не вернется, семь миров канут во тьму, вот только я понять не могу, какое вам до них может быть дело? Ну, погибнут семь штук, еще сто сорок останется. Можно подумать, там живут какие-то особенные люди, без которых Вселенная обеднеет! Вот ваше чувство — дело другое, оно и вправду нечасто встречается. Такую страсть - возвышенную, граничащую с обожанием - вы в этих пошленьких мирках не найдете. Так что выше нос, ваше величество, и к черту угрызения совести! Любовь стоит любых жертв, вот и жертвуйте смело — вы же романтик, разве нет?

- Романтик! - хлопнул король по столешнице из палисандрового дерева. - И до мозга костей! Но, - задумался он вдруг, - что мы скажем этому пузану-Фотурианцу? Вдруг у него в рукаве припрятан козырь-другой?

- Это уж предоставьте мне, - Ойх похлопал короля по плечу. - Сала на нем наросло много, но и такую броню можно пробить, если действовать правильно. Будем бить самым сильным нашим оружием.

- Каким?

- Любовью, ваше величество, любовью и ей одной. Доверьтесь мне, - сказал Ойх, видя сомнение Анджула. - Мы в Темных Мирах не поэты, но с чувством работаем неплохо, все равно что с глиной — ну-ка, ложитесь на стол и постарайтесь не кричать зря.

Сказав так, посланник Темных Миров отрастил себе на пальцах скальпели, разрезал королевскую грудь и извлек из нее прекрасное и сияющее чувство — любовь короля к Звезде.

- Ого, да тут мир покорить хватит! - присвистнул он и принялся лепить из него могучую армию, такую, что Гарвига одолеет без труда. Один за другим выходили из его рук бойцы — ловкие, умелые, преданные до гроба. Вскоре солдаты заполнили королевскую опочивальню, и пришлось переместиться на поле для гольфа, где не зазорно было провести и парад. Перед Ойхом, главнокомандующим, и взволнованным королем прошла в полном боевом облачении Армия Страсти - пехота Нежности и кавалерия Вздохов, Амурная авиация и Лобзаний артиллерийский полк, дивизия Постельного назначения и бронетанковый батальон-Перепихон, а кроме того - взвод спецназа Верности и штрафная рота Брачных Уз.

- За что будете биться, храбрецы? - спросил их Ойх, и сто тысяч глоток грянули, как одна:

- За радость, свободу и счастье любви, за негу, взаимность и трепет признанья врагов светлых чувств мы утопим в крови, раздавим без жалости и состраданья!

Так громко кричали они, что этот стишок сквозь толстые дворцовые стены дошел до Гарвига, уплетающего свиную котлету.

- Вот грязный трюк! - чуть не поперхнулся он от злости. - Нашел же с кем стакнуться ваш муженек, ничего не скажешь! Ну, так вы не знаете Гарвига! Думаете, сильнее страсти ничего и быть не может? Ошибаетесь, долг посильнее будет! Одна вещь всегда над всем главенствует — и над любовью, и над нежностью — одну вещь человек всегда должен делать, а иначе ему конец! Что это, как вы думаете?

- Не знаю, - робко ответила Звезда.

- Есть! - крикнул Гарвиг — кусок котлеты при этом вывалился у него изо рта и шлепнулся на белоснежную скатерть. - Есть, есть и еще раз есть! Жрать, хавать, шамать, набивать утробу! Чувствами меня хотят победить — как же! - ну, так я буду отбиваться жратвой!

С этими словами из крохотного нагрудного кармашка он достал свой Предмет Нид и трижды провел им над обеденным столом, где еды еще оставалось человек на триста. Был это Раздражитель, способный неживое обращать в живое, и вот колбасы зашевелились, сыры открыли глаза, вареные омары защелкали клешнями, а масло в рифленых шариках испустило пронзительный боевой клич. Ожили супы, холодец, бекон, ростбиф, тарталетки с салатами, селедка под шубой, жюльен, фрикасе, макароны по-флотски, сосиски, сардельки и даже ленивый, весь в перце, шпиг поднялся на смертный бой — за жирность, свежесть и превосходный вкус, против душевных расстройств, мешающих пищеварению!

Подобно фотурианцу Ахиллу, Гарвиг облекся в доспех, но были то не сверкающие латы, нет — укрыла фотурианца броня из нежнейшего бекона, покрытого сахарной глазурью, которую сверху, для пущей надежности, обмотали свиными потрохами, посолили, поперчили и полили лимонным соком. Вооружился же Гарвиг тушеной слоновьей лопаткой, с которой падали на землю тяжелые капли зеленого соуса, и в таком виде предстал перед своей Съедобной армией.

- Пироги и Котлеты! - воззвал он к отважным бойцам. - Вы, питающие чрево, и вы, разжигающие аппетит! Порции большие и малые! Полуфабрикаты и изысканные деликатесы! К вам обращаюсь я в голодный час, не оставьте меня, братья по блюду!

И армия трижды прокричала ему ура — кроме горчицы, ибо та всегда и всем была недовольна.

…

Земля Тотм была миром сказочным, а в сказках люди знатные ведут себя благородно, даже если им охота поотрывать друг другу головы. Биться Ойх и Гарвиг решили подальше от дворца, на широком зеленом поле. О, это было достойное зрелище - две их армии, Страсти и Жратвы! - опишем же их подробнее, дабы не разочаровать любителей баталий.

Ойх, несмотря на всю свою темномирность, располагающую, казалось бы, к эксцентричности, выстроил свое войско старомодно - двумя флангами и мощным центром. Сердца его солдат бились в унисон, курился над рядами дым ароматических свечей, канониры заряжали орудия розовыми лепестками, оркестр играл «Не забывай меня на поле брани» - настроение царило лирическое, но все же боевое. Командовали армией Ойха синьоры Будуар, Лобзань, Амант и фон Кюсхен, а на флаге, что реял над штабным шатром, изображено было кровоточащее сердце, увитое плющом.

Гарвиг же во всем следовал правилам сервировки. В первой линии у него стояли холодные закуски — рыба, мясо, сыры и крохотные сандвичи со шпажками (сколько их поляжет в бою!). Им в спину дышали ароматным паром супы — куриные, говяжьи и даже молочные, с отважной, пусть и не слишком хорошо воспитанной лапшой. Горячее составляло третью линию: жареные поросята, каплуны, батальоны ветчин и колбас потрясали ножами и вилками и столь заманчиво славили собственный вкус, что Гарвигу стоило огромного труда удержаться от того, чтобы не нанести своей армии непоправимый урон. (Он, впрочем, проглотил пару сосисок — но лишь после того, как те уверили его, что насыщение желудка — вещь не менее важная, чем победа). Замыкали же Съедобное войско десерты — пудинги, кексы и воздушные торты безе, из которых для Гарвига выстроили целую крепость.

Некоторое время армии стояли друг напротив друга, обмениваясь оскорблениями и восхваляя своих предводителей. Рыцари Страсти пели осанну Ойху и Темным мирам, что несут во Вселенную всевозможность и равенство уродливого с прекрасным, молодые же и самые голосистые печенья и шпроты звонкими голосами славили Гарвига и его мечту — изобильную пищей упорядоченную Вселенную. Потом загудели трубы, зарокотали барабаны, и армии начали сближаться.

Завязался бой, и пики Страсти вонзились в нежную ветчину, и приняло удар кавалерийских Вздохов хладнокровное заливное. Чавканье и чмоканье заполнило поле брани. В туче пыли, липнущей к сластям, Гарвиг двинул в атаку ветеранский полк сыров. Пахучие, с прозеленью, бойцы гибли молча, защищая каждый клочок земли.

Томно потянувшись, отдал приказ о наступлении синьор Будуар, и гвардия Постельного Назначения выступила вперед, расплескивая супы, разрубая на части шпроты и втаптывая в грязь храбрые яйца пашот. Дрожь прошла по армии Гарвига, заволновались хамоны, и прокисла сметана в гигантском резервном чане. Глядя с Пирожного холма, как доблестно бьется его рать, и какие она несет потери, Гарвиг не мог сдержать слез. Колбасы, эклеры, фаршированные перцы и маринады сражались как люди, как герои, и он, ненасытный Фотурианец, к великому своему удивлению, больше не мог воспринимать их как еду. Мечта об изобильной Вселенной отступила на второй план перед мужеством и отвагой Съедобных бойцов. Они были аппетитны, да, но прежде всего они были верны и честны. Искрошенные, измятые, смешанные с грязью, но все равно сражающиеся за дело Упорядочивания Вселенной, они заслуживали уважения как самостоятельные живые существа.

Впервые в жизни Гарвиг устыдился своего голода, и впервые в нем проснулось какое-то другое чувство, которое потребовало от него не просто разжевать и проглотить, но защитить, поддержать, заслонить собою.

- Вперед! - скомандовал он солдатам элитного Мармеладного корпуса. - За мной, в последний бой!

Он не шутил: войска Ойха теснили Съедобную армию по всем фронтам. Пал сэр Кордон-Блю — сыр вытек из него, словно горячая кровь, и на месте его смерти выросла позже роща хлебных деревьев; погибли зацелованные насмерть барон Лоллипоп, синьоры де Ле и де Нец; легли в братскую лужу знатные бульоны, а рядом горкой расположились искрошенные сушеные хлебцы, все до единого, двенадцать полков.

Словно бешеный слон, врезался Гарвиг в бескрайнее море врагов, и корпус желатиновых бойцов потянулся за ним в разрыв. Фронт рыцарей Страсти дрогнул, и яства воспрянули духом.

- Режь, круши, бей! - пронесся по полю призыв, а Гарвига в это время кололи пиками, рубили алебардами, и сахарная пудра летела от него во все стороны, и сползал полосами бекон. Вот он обрушил слоновью лопатку на Аманта, расплющил Кюсхена и принялся пробивать дорогу к Ойху, окруженному Амурной бригадой.

- За паштет! - ревел он, - За сало! За треску в кляре! Ничего, родные мои, я вас не брошу! Мы еще попируем, мы еще запьем все вином! Ну-ка, все вместе, наляжем, р-раз, другой! За столом всем найдется место! Не отставать, братцы, добавьте красного перцу! Где ваш задор, сыры? А вы, кулебяки — за мной, без всякой пощады! Видит Бог, я не съем и кусочка, пока хоть один мерзавец жив!

Так голосил Гарвиг, ободряя свою армию. И она не подвела: пусть и стесненная, Съедобная армия сдерживала врага. Сам же Гарвиг затеял бой с Ойхом — быстрый и ловкий посланник Темных Миров легко уклонялся от лопатки и вгрызался в броню Гарвига левой рукой, которая заканчивалась хищной многозубой пастью. Но вот он повержен, лежит на спине, армия Страсти отступает, рассеиваясь, словно утренний туман, и Гарвиг тяжело дышит — бремя победы нелегко.

- Долг победил чувство, - сказал он Ойху. - Я забираю Звезду с собой.

- Победил? - спросил Ойх, и лицо его, бледное, в каплях пота, искривила усмешка. - Да ну? Чтобы ты знал, Фотурианец — в последнюю атаку ты вложил столько чувств, что их хватило бы на десятерых! Взгляни на своих бойцов — они больше не еда. И ты будешь утверждать, что это заслуга долга?

Гарвиг обернулся — и увидел. Съедобная его армия, все эти яства, в которых он неожиданно увидел существ, равных себе, обратились в людей, и люди эти были храбры, отважны и достойны всего самого лучшего, что только может быть в Упорядоченной Вселенной. Были здесь темнокожие, светлые, медные, желтые, блондины, брюнеты, русые, старики, дети, мужчины и женщины - целое море людей, и все они приветствовали Фотурианца и благодарили его за щедрый, пусть и ненамеренный, дар.

- Это сделал я? - спросил Фотурианец.

- Разумеется, - Ойх оттолкнул слоновью лопатку, зависшую у него над лицом, и уселся по-турецки. - Это дело твоих рук. Надеюсь, теперь ты примешь правильное решение, что же касается меня — я свое дело сделал.

С этими словами он свернул мизинец на левой руке и растаял в воздухе.

Что оставалось делать Гарвигу? Он поприветствовал свой народ — таковым признали себя бывшие Съедобные войска — и отправил запрос в Землю Тилод. Чувства показали себя не слабее долга, это Фотурианец теперь видел ясно и ответственность за то, чтобы разлучить короля и Звезду, не мог нести в одиночку.

Ответ приходит быстро, вердикт гласит: народу Гарвига выделить одну из пустующих Земель, самому же королю предложить соединиться со своей супругой — уже в бескрайней пустоте Космоса.

- Вам все же придется вернуться, ваше величество, - говорит он Звезде и раздосадованному поражением Ойха королю. - Но не печальтесь, мы придумали выход. Сир, - поворачивается он к Анджулу. - Коль скоро ваша любовь так сильна, не согласитесь ли вы сделаться спутником своей дамы — в прямом смысле? Немного синтемифа — и мы превратим вас в планету, совсем как в древних сказках. Даже мы, Фотурианцы, иногда следуем Мифу.

Король колеблется. Он зол, разочарован, однако выход, предложенный Гарвигом, кажется ему вполне удовлетворительным. Быть планетой, кружиться вокруг любимой Звезды - год за годом, вечность напролет. Весь охваченный страстью, о королевстве своем он не думает совсем — впрочем, он и раньше о нем не думал, и дела в нем шли сами по себе, и шли неплохо. Чувство, в конце концов, не менее важно, чем долг, а раз он будет счастлив, то и подданные его сумеют как-нибудь устроиться - с другим королем или вовсе без короля.

- Соглашайся, - говорит Звезда. - Это наш шанс.

И король кивает Гарвигу, и втроем они поднимаются на корабль, и так — без надрыва — кончается эта история, рассказ о чувстве и долге, о Страсти и о Жратве.

---

Нет, теперь Пауле не сможет есть целый месяц — так наелся он историей Гарвига. Впору сбрасывать лишний вес, и он залезает в голову Дормеско — человека, воздержанного в еде, да и во всем, пожалуй, кроме Упорядочивания Вселенной. В этом отказе от радостей существования есть что-то показное, чего Дормеско не сознает — и вместе с тем рвение его вполне искренно, он — подлинный солдат Упорядочивания, чья верность идее, абстракции сомнению не подлежит. Он разве что менее холоден, чем полагает, и гораздо более человечен, нежели сам о себе думает. Это общая черта Фотурианцев, изгнанников и гордецов: ни о чем так не мечтают эти ледяные сердца, как о том, чтобы растаять, раствориться — но Пауле, в горькой своей мудрости, знает, что такое случается лишь во сне и никогда — наяву.

---

Бранный посланник

Бой с тираном был назначен на утро, бой обещал быть трудным, и Фотурианец Дормеско, следуя старинному обычаю, решил провести ночь в бдении над оружием, у алтаря защитников человечества, на узкой каменной площадке возле самой вершины горы.

Ночь выдалась непроглядная, и он едва различал в темноте каменные фигуры святых, украшавшие алтарь — Фотурианца Георгия, победителя ужасного Змея, отца Максимиллиана Кольбе, того самого, которому после своего преображения во всем стремился подражать Данклиг, мученицы Гипатии, блаженного Фотурианца Зоннера и многих других, кто просвещал темные души и возлюбил ближнего своего превыше себя.

Все было готово для долгого бдения: меч свой, тяжелый, тусклый, без украшений - Дормеско положил на алтарь, а сам принялся расхаживать по площадке вперед-назад — замкнутый, погруженный в себя, готовый обрушиться на всякого, кто прервет его уединение. Время от времени он, однако, невольно прислушивался к тому, что происходит внизу, у подножья горы. Там лежала деревня, и в деревне был праздник — кончили собирать урожай. Слышались веселые песни, играла музыка, и Дормеско морщился, ибо это сбивало возвышенный настрой. Завтра ему, возможно, предстоит умереть, а они веселятся; он в раздумьях о долге и стойкости, а они гуляют и пьют. Где тут сосредоточиться, откуда почерпнуть нужную твердость духа? Все в мире почему-то идет своим чередом, и, кажется, он один всерьез принимает грядущий бой, один считает, что от него зависит и дело Упорядочивания Вселенной, и будущее этой захолустной Земли.

И эта ночь, будь она неладна — кто ее выдумал такую - теплую, благоуханную, поэтическую - ночь любви, в которую так мучительно быть одному? Сама природа, казалось, решила свести Фотурианца с ума, напомнить ему, что кроме Упорядочивания и вселенского счастья, за которое бьются его товарищи, есть и что-то другое, что лежит за пределами добра и зла, чести и бесчестия, смерти и ума. Броня его Фотурианского равнодушия трескалась, слабела — и если пока держалась, то лишь потому, что Дормеско смирял себя: не время для жизни - потом, когда будет Упорядочена Вселенная. Нужен был еще один удар, чтобы напомнить ему обо всем, от чего он отрезал себя, став Фотурианцем — напоминание горькое, как и всегда, когда речь идет о невосполнимой утрате, о жертве ради общего блага, необходимой и все же мучительной.

Но что это? Шорох — словно камешек на горной дороге выскользнул из-под неловкой ноги. Кто пришел тревожить Дормеско в ночь перед боем, кто, не боясь за свою жизнь, преодолел в темноте опасные расщелины — все для того, чтобы пасть от его меча? Фотурианец весь обратился в слух — откуда появится враг? - но врага все не было. Что ж, может, мне почудилось, решил он, и вдруг в ночи, неподалеку от алтаря, зазвучал женский голос. Был он нежный, страстный, волнующий — Дормеско узнал его сразу.

Пела леди Амальтея, придворная дама тирана, и в песне она раскрывала Дормеско свое сердце. «Останься со мной!», - молила она. - «Позабудь свои битвы, просто будь рядом. Возьми мои руки в свои, поцелуй меня, я хочу принадлежать тебе. Не отвергай меня, прошу. Если ты захочешь, я уйду сама. Просто знай — я люблю тебя».

При первых звуках голоса Амальтеи Дормеско смутился: он знал, что рано или поздно это случится — признание — и понятия не имел, что с ним делать. А песня все звучала — не настырная, нет — просящая, терпеливая, смиренная — и следом ему стало мучительно стыдно, что он молчит, не отвечая никак на этот волшебный, идущий из глубины души зов. Ведь это так просто — позвать ее, ведь Амальтея тут, а Упорядочивание, которому он посвятил свою жизнь — где-то далеко, в будущем, да и кто знает, не пустой ли это призрак в сравнении с человеком из плоти и крови, что поет для него сейчас?

Глядя в черноту ночи, Дормеско вдруг ощутил, что его охватывает неведомое доселе щемящее чувство красоты. Мир вокруг, равнодушный к Упорядочиванию, равно как и к любой другой абстракции, был прекрасен сам по себе — жестокий, злой, глупый и вместе с тем милосердный, добрый, исполненный глубокой мудрости. Его не нужно было переделывать, все, что он просил — пойти ему навстречу, больше ничего.

Ведомый голосом Амальтеи, Дормеско сделал шаг, другой обернулся на алтарь, где лежало его оружие — и вдруг устыдился своей слабости, своей жажды маленького личного счастья. Он жалел леди Амальтею и чувствовал, что поступает плохо, не отвечая ей, но жалел он и своих товарищей, напрягающих все силы, чтобы сделать Вселенную лучше, и жалость эта оказалась сильнее. Он вспомнил Данклига, Зоннера, Гранию, Аделара, вспомнил Ондрида, благословенную Землю Тилод и клятву, которую принес при вступлении в Орден - и запахнулся, защищаясь от соблазнов мира, от острой и мучительной его красоты, в свою Фотурианскую мантию, оставляя деревне внизу ее праздничное веселье, теплой ночи — жалобное женское пение, а себе — одно лишь молчание да большой зазубренный меч.

---

Как ни жаль было Пауле расставаться с учеными фотурианцами, долг требовал от него двигаться дальше. Вновь послал он сознание в пучины Космоса и слился…

---

Кровь и почва Земли Шлараф

Все Фотурианцы похожи друг на друга, все они в определенном смысле изгнанники, люди, извергнутые из привычного порядка вещей и вынужденные искать для себя новой жизни. Ондрид, самый яркий пример — разве не пытались соплеменники сжечь его на костре, и разве не вышел он из пламени преображенным? Данклиг, бывший убийца, палач, Таран — каково ему было проститься с иллюзией о своей непобедимости и учиться жить заново? Грания, бывшая сказочная принцесса, которую из объятий Мифа вырвал посланник Темных Миров, Квонлед, вынужденный оставить родную Землю из-за угрозы собственной жизни, Аардан, единственный выживший из Земли Натум, Аньес, узница концлагеря Земли Штальхаузен — вот лишь несколько примеров людей, которые лишились своего места в мироздании. Не отсюда ли проистекает их страстное желание переделать Вселенную? Не продиктована ли их нынешняя деятельность, Упорядочивание, тоской по утраченной гармонии? Трудно сказать наверняка. Кроме жажды лучшего мира есть в Фотурианцах и гордость, и тщеславие, и огромное, легкоуязвимое самолюбие. Они, безусловно, изгнанники, да — но и избранники тоже, как бы ни старались их идеологи убедить нас в своей скромности. Гордыня — спутник изгнания, одно сопровождает другое. Из памфлета брата Евстахия, озаглавленного "Против Фотурианцев".

… с разумом Фотурианца Квонледа, погруженного в глубокую дрему. Не так давно Упорядочил он Землю Киклоп, и волшебница Кирка в отместку прокляла его луну проклятием Вечной Осени. Небо посерело, окуталось тучами, заморосил бесконечный дождь, и все вокруг усыпали листья, золотые и красные, даром, что деревьев на луне отродясь не было. В довершение всего Квонледом овладел обычный осенний сплин, усугубленный одиночеством, ибо Эсгар, его тридцатиметровый железный сын, вот уже год как уехал в Землю Праксит, учиться на скульптора-микроминиатюриста.

Дела его, судя по всему, шли неплохо: он уже успел прислать отцу Фотурианский кодекс со всеми приложениями, вырезанный на половинке атома молибдена, и тысячепудовое каменное яйцо гилеадского страуса с собственным портретом на нем. Записка, приложенная к яйцу, гласила: «Из всех, что было, это — самое маленькое». Яйцо Квонлед кое-как закатил в пещеру — не сам, конечно, а при помощи корабля — атом же уронил в сахарницу, после чего делать на луне стало совсем нечего, только грустить да вспоминать светлое лето.

Сказать по совести, своя прелесть была и в осени, в сумрачном ее угасании, серости и слякоти. Хорошо было, надев толстый свитер, сидеть на холодке и пить горьковатый, процеженный через синтемиф самогон, который Квонлед, ничтоже сумняшеся, гнал из растущих повсюду колючек c пушистыми фиолетовыми цветами. Хорошо было и курить, пуская в хмурое небо кольца белого дыма – в такие минуты Квонлед отчетливо ощущал, как его овевает ветер Времени, Покоя и тихой, незаметной Смерти.

И вот однажды, когда он сидел неподвижно на крыльце своего дома, совсем рядом вдруг раздался глухой, точно из бочки, голос:

- Где тут земля помягче? - спросил он без всяких приветствий.

- Что? - Квонлед открыл глаза. Прямо над ним возвышался закованный в броню воин с ракетным ранцем за спиной. Забрало его шлема было выполнено в форме лица, и лицо это своим волевым подбородком, точеными скулами и жестоким изгибом губ Фотурианцу очень не понравилось. Было в нем что-то хищное и неумолимое, такое, что говорило ясно — пощады не жди.

- Я спрашиваю, есть ли здесь мягкая земля! - загремел воин. - Видишь этот флаг? - он уперся древком в землю и развернул перед Квонледом странное знамя — на красном фоне белый круг, а в круге — непонятная закорючка. - Я бы рад водрузить его хоть где-нибудь, но тут повсюду сплошной камень!

- Попробуй у меня на огороде, - пожал плечами Квонлед и снова закрыл глаза. - Только петрушку не задень.

Судя по грохоту доспехов, воин таки последовал его совету, и через минуту из-за дома донесся его голос:

- Ага! Есть! Эй, ты, подойди-ка сюда!

- Зачем? - Квонлед зевнул и потянулся.

- Это очень важно! Подойди, а то пропустишь самое интересное!

- Ладно, - сказал Квонлед и нехотя поднялся с крыльца. В конце концов, делать ему все равно было нечего.

Флаг красовался аккурат посередине грядки — петрушка, к счастью, не пострадала. Воин стоял чуть поодаль, салютуя знамени вытянутой рукой в перчатке, пальцы которой напоминали орлиные когти.

- Подтяни штаны, деревенщина, - надменно бросил он Квонледу. - Ты присутствуешь при историческом моменте! Во имя тертонской расы я объявляю этот паршивый астероид владением Земли Шлараф, да пребудет она вечно! Ты же и все твои потомки — с этого дня рабы нации господ. Как ты смеешь стоять передо мной, червь? На колени, а не то отведаешь плетей!

- Сейчас, только коврик положу, - сказал Квонлед, прикидывая, как бы половчее попасть в дом, где хранилось его копье, Древо Жизни. - Кто же это приказал тебе тиранить честных людей, а? И кто ты сам такой, что исполняешь подобные повеления?

- Молчать! - крикнул воин и наставил на Фотурианца многоствольное орудие. - Твои уши недостойны слышать его светлое имя! Знай, что он — Отец тертонской нации, ее путеводная звезда и светоч! Он один разглядел в кромешной тьме священную цель моего народа — мировое господство — и с тех пор, не зная отдыха, ведет за собой миллионные армии, сметая на своем пути все преграды! Славься, Вождь Холокос, властелин Тертонии, блюститель чистоты расы, белокурый пророк! Вечная, вечная слава!

- Говоришь, его зовут Холокос? - задумчиво переспросил Квонлед. - Кажется, я его знаю. Низенький, плюгавый, с брюшком, так ведь? Когда я видел его в последний раз, он как раз подбивал на бунт забулдыг из пивной.

- Что-о? - разъярился воин. - Да как ты смеешь, ты! Для тебя он — Вождь, и точка! Да если бы отчизна не нуждалась так сильно в рабах, я бы рассек тебя надвое! Но, на твое счастье, - остыл он, - рабочие руки нам нужны. Знай, раб, что во всех завоеванных Землях мы строим стадионы имени Вождя, школы имени Вождя и закусочные, несущие на себе его благословение. Это не считая, разумеется, статуй и обелисков, которые мы воздвигаем в количествах просто астрономических. Однако, хотя тебе, возможно, и доведется работать на строительстве одного из них, самого Вождя ты не увидишь, честь эта — не для таких, как ты.

- А ты? - спросил Квонлед. - Ты видел Вождя?

- Нет, - сказал воин. - Но непременно когда-нибудь увижу.

- И когда же?

- Когда буду достоин! Ты слишком говорлив, раб, надо будет отрезать тебе язык и выжечь клеймо на спине, чтобы все знали, кому ты принадлежишь!

- Да-да, - сказал Квонлед. - Непременно. Между прочим, я битый час пытаюсь от тебя добиться, кто ты, а слышу только восхваления Вождя. Раз уж ты решил задержаться у меня подольше, то хоть представься.

- Не знаю, что тебе это даст, - сказал воин, - но ладно. Я - сертифицированный Зигфрид, выпускник Тертонской Академии Сказок и Легенд. В этом году вместе со мной стены Академии покинули двести двенадцать Хагенов, сто пятьдесят три Гернота, восемьдесят шесть Кримхильд и один Румпельштицхен - что поделать, это не слишком популярный факультет. Все они, подобно мне, направились в глубины Вселенной, чтобы нести весть о приближении Вождя и склонять народы к повиновению. Ибо Вождь в несказанной мудрости своей…

- Погоди-погоди, - перебил его Квонлед. - Что это значит - "сертифицированный". Ты не мог бы пояснить?

- Воистину, - вздохнул воин. - Насколько нечиста твоя кровь, настолько ты сам туп и невежественен! Смотри, вот мой диплом!

С этими словами он протянул Фотурианцу порядком замусоленный свиток, на котором было написано следующее:

Волею лорда Холокоса, бессмертного Отца тертонской нации, кесаря тилингофского, канцлера августинного, да расточатся врази его, да… (опустим еще восемьсот славословий, из-за которых Квонледу пришлось отмотать добрых три четверти свитка) …предъявитель сего является сертифицированным Героем (Зигфрид-класс., образовательный стандарт №128988-2, 160 часов + Кожно-драконный Факультатив, 14 часов, отм. Удовл.) и уполномочен в соответствии с мифологическим образцом совершать Подвиги, насиловать, грабить, убивать, пытать, жечь, осквернять, порабощать, клеветать и лжесвидетельствовать во имя Родины, Отчизны, Тертонской Нации, Расы и лично Вождя, Соратников, а также их родственников, приживал, друзей, знакомых, сослуживцев, земляков, усыновленных детей, потомков, домашних животных, а равно и всех, кто скован единой цепью, собран в мощный кулак, объединен в когорту для единого, мощного, неостановимого наступления в жизненно необходимой и обоснованной научно, популярно, музыкально, мистически и рационалистически, с привлечением артистов театра и кино, борьбе за жизненное пространство, будущее, счастья Вождя лично и Нации в целом, а также за распространение единственно верного порядка, процветания и благоденствия в границах существующей Вселенной, а в перспективе — и за ее пределами.

Венчала этот грандиозный список личная подпись Вождя — настолько крохотная и неказистая, что казалось, будто это муха какнула на бумагу - а еще ниже шли оценки по предметам.

- Тройка за расовое чутье, - сказал Квонлед. - Как-то слабовато для сверхчеловека.

- Ну, хватит, раб! - крикнул воин. - Дай сюда!

- Не дам, - сказал Квонлед и, отойдя на несколько шагов назад, принялся разматывать свиток дальше. - А это что? Четверка по физкультуре? Ай-ай-ай, а сам-то: Зигфрид, Зигфрид! Ну-ка, посмотрим, что тут есть еще… О, фотография! Что-то ты не больно похож на белокурую бестию, парень! Волосики черные, кудрявые, нос опять же…

- Что — нос? - странно сдавленным голосом спросил воин.

- С горбинкой он, вот что.

- Врешь!

- Очень надо, - с этими словами Квонлед небрежно смотал свиток и зашвырнул его в кучу компоста рядом с грядкой. Мгновение полета, сочный шлепок — и тертонский диплом с кучей титулов Вождя, со всеми положенными печатями и подписями навеки исчез из людской памяти.

Рык, грозный кабаний рык послышался из черных доспехов. На глазах у Квонледа левая рука воина словно бы разделилась, образовав довольно-таки зловещие дула, а на лбу его, прямо над забралом, открылся тускло светящийся рубиновый глаз — там, судя по всему, помещался средней мощности лазер. Кроме того, везде, где ни попадя, из лат повырастали шипы, и на груди из потайной дверцы высунулась аккуратная пушечка. Одним словом, незнакомец ощетинился смертью, и Квонледу в его рваной майке и тренировочных штанах сделалось как-то не по себе.

- Погоди! - крикнул он. - Не стреляй, дай прочесть отходную!

По-видимому, поработитель сохранил все же остатки чести, поскольку опустил оружие и кивнул. Шевеля для виду губами — сколько, интересно, времени у него в запасе? - Квонлед лихорадочно пытался вспомнить единственное известное ему заклинание, Жуткое Проклятие Чесотки, которое однажды напустили на него деревенские ребятишки в Земле Кориол. Сделали они это шутки ради, не надеясь на успех, но Квонлед тогда был неопытен, это был первый его визит в Землю Мифа, и подействовали чары просто сногсшибательно — на глазах у всего честного народа Фотурианец, посол цивилизации, защитник слабых и угнетенных, принялся чесаться, как завшивевший кандальник, которому наконец-то расковали руки. Он скреб себя везде, где только можно, позабыв обо всем на свете — об Упорядочивании Вселенной, Фотурианстве, гуманизме и человеческом достоинстве вкупе со своей великой миссией. Чесотка овладела им целиком, он корчился в пыли, пока проходившая мимо ведьма не сжалилась и не сняла с него заклятие. С тех самых пор Квонлед и невзлюбил колдовство, однако теперь ничего другого ему не оставалось — в конце концов, лучше один раз прибегнуть к запретным силам Сказки, чем оказаться в могиле из-за дурацкого принципа!

- Предаю себя в руки Твои… - начал Квонлед, как заведено, с молитвы, сочиненной некогда Фотурианцем Данклигом, а затем, буквально на полуслове, перешел к заклинанию, которое наконец-то вспомнил. Звучало оно так:

Зад, подмышка, пах, спина -
Обуял вас зуд, несчастных,
Вас чесать теперь напрасно -
Нос, подмышка, пах, спина!

Сопровождалось все это магическими пассами, довольно бестолковыми, и подпрыгиванием на одной ноге.

- Это так у вас прощаются с жизнью? - спросил воин. - Идиотский обычай, нечего сказать! Сейчас я пущу тебя в распыл, вот только… Только… А-апчхи! А-аа-апчхи! Да что это такое, черт возьми, почему у меня так чешется в носу? Апчхи! - еще один чих сотряс черные доспехи, и Квонлед понял, что вот он, его шанс.

Он бросился к себе в дом, и когда действие заклятия кончилось, предстал перед захватчиком в полном своем облачении, разве что вместо кованых сапогов на нем были домашние тапочки. Одет был Квонлед в Фотурианскую мантию — красную, с вышитыми на ней языками пламени, а в руках у него был заветный Предмет Нид, имеющий форму копья. Звался он Древом Жизни — как и остальные Предметы, он был черновой версией Творения, живым существом, которое одно заполняло бы всю Вселенную, не приди Творцу в голову идея населить ее людьми.

От разрастания Древо удерживало особое поле, манипулируя которым, Квонлед мог изменять форму Предмета по своему усмотрению. Служило оно ему и перчаткой, и доспехом, и тростью, и креслом, когда не на что было присесть, и темницей для врагов, и веревкой, и путами, и даже ночным горшком — не для себя, конечно, для малыша Эсгара. Ныне же Квонлед собрался использовать копье в качестве оружия — удивительно, но за двенадцать лет, что он работал Фотурианцем, такое было с ним впервые.

Ослабить поле на одну квадриллионную! - скомандовал он, а затем энергичным пассом рассеял Проклятие Чесотки. Воин к этому времени уже катался по Земле, скрежеща латными перчатками по грудной пластине доспеха, и из забрала доносились поскуливания вперемешку с ругательствами. Едва колдовство потеряло силу, он вскочил на ноги и, завидев Квонледа, устремился прямо к нему.

- Что это? - вопил он. - Что ты со мной сделал?

- Скромный подарочек из Земель Мифа, - ответил Квонлед, отступая назад. - Скажи спасибо, что я его отменил, хотя мог этого и не делать. Может быть, лучше поговорим?

- К черту разговоры! - крикнул воин. - Ты наболтал на восемь казней, раб! Во имя Вождя я не стану марать об тебя технологию Земли Шлараф, нет, я убью тебя по старинке, варварским способом!

С этими словами левая его рука трансформировалась в большой зазубренный меч, и этим мечом он принялся размахивать с большой сноровкой. Р-раз — и меч чуть не отсек Квонледу пальцы, два — и он полоснул Фотурианца по груди, три — и большой кусок Фотурианской мантии с треском оторвался и повис на лезвии красной тряпочкой.

- Ну, довольно! - воскликнул Квонлед и четвертый, обещавщий быть смертельным, удар парировал с такой силой, что противник его замешкался. - Ты, я вижу, неплохо обращаешься с мечом, а я вот совсем не умею драться. Что дубина, что шпага - любое оружие мне одинаково чуждо. В этом и заключается моя сила. Поскольку я не владею толком ни одним оружием, я могу атаковать любым, не думая о его слабых и сильных сторонах, уповая лишь на то, что как-нибудь, но попаду по врагу. Сейчас ты увидишь, как это работает. Защищайся!

И Квонлед отважно бросился на врага, размахивая булавой, в которую трансформировалось его копье. Удар он нанес уже глефой, а вот отбивать сопернику пришлось шипастый моргенштерн, который на обратном пути обратился в ржавый серп, чуть не лишивший самого Квонледа уха. Фехтовал Фотурианец совершенно бестолково, но даже просто находиться рядом с ним уже было опасно, поскольку из-за постоянных превращений Древа невозможно было предсказать, где именно в конкретное мгновение появится очередной острый клинок. Так что, каким бы подготовленным ни был «Зигфрид», пришлось ему нелегко.

Получив удар в грудь, он воскликнул: «Кровь и железо!».

Схлопотав по булавой по плечу, простонал: «Тертония превыше всего!».

После того, как сверкающая коса вонзилась ему в наплечник, он воскликнул: «Раса и Вождь!».

Склоняясь под градом метательных ножей, прошептал: «Так бодается тертонский единорог…».

Когда же Квонлед поднял копье для последнего удара, воин неожиданно убрал меч и стал шарить рукой по земле, словно разыскивая что-то.

- Ты чего? - спросил у него Фотурианец. - Поднимайся, мы еще не закончили!

- Моя шпаргалка! - заныл шларафец. - Я не могу найти свою шпаргалку! Там у меня записаны все лозунги и крылатые слова! Ты нигде здесь не видел бумажки, раб?

- Раб точно не видел, - сказал Квонлед. - А свободный человек мог бы и поискать.

- Поищи, - попросил воин. - Поищи, пожалуйста, я тебе все, что хочешь дам! Я без этой бумажки - как без рук! Все, что я тебе тут болтал, я читал с нее!

- Ого! - сказал Квонлед. - Да, штука важная, что и говорить. Слушай, а это не она, часом? - и он показал поборнику Вождя листок бумаги, который в пылу схватки выпал у того из прорези в доспехе.

- Она самая! - обрадовался шларафец. - Давай ее сюда!

Но Квонлед, разумеется, поступил иначе. На глазах у изумленного воина он смял бумажку, засунул в рот и принялся жевать. Глоток - и шпаргалки не стало.

- Это же… Да как же так? - растерянно спросил воин. - Что же я теперь буду делать, а?

- Что хочешь, - сказал Квонлед. - Ты же Зигфрид - вот и делай то, что ему полагается.

- Но, но… - пролепетал шларафец. - Там ведь действительно Все написано, понимаешь? И что про Вождя надо думать, и для чего захватывать планеты, и все эти речевки и выкрики…

- А без бумажки ты не сможешь? - полюбопытствовал Фотурианец.

- Нет, не смогу, - сокрушенно покачал головой воин. - Так уж меня научили, что без указаний - нельзя. Да, это ж надо было так облажаться! Смотри, - показал он на свой доспех. - Я ведь подготовлен по высшему разряду, солдат-колонизатор, пионер белокурой расы! Латы эти благословлены Вождем, орудия эти спроектированы Вождем, все надежное, все выдержало, но вот шпаргалка…

- Дай догадаюсь, - сказал Квонлед. - Шпаргалку писал ты сам?

- Именно. Потому-то она и подвела. Паршивый из меня Зигфрид-завоеватель… А все отец - куда тебе, сынок, в сельскохозяйственный, поступай в Академию, послужи Вождю! Тьфу!

Сказав так, он что-то нажал у себя на шее, и в ту же секунду шлем, выпустив струйки пара, поднялся вверх и отъехал куда-то за спину, открывая лицо шларафца. Под маской беспощадного победителя скрывались, как и следовало из фотографии, черные волосы, жесткие и кучерявые, и характерный горбатый нос.

- Вот такой я на самом деле, - сказал он чистым деревенским тенорком. - Дурень Ганс, свинопас из Катцендрека.

…

Они сидели на крыльце у Квонледа, пили свежезаваренный чай, и Дурень Ганс рассказывал Фотурианцу о Вожде, белокуром лорде Холокосе, решившемся завоевать всю Вселенную для своего возлюбленного народа.

- Когда он стоит на трибуне, не любить его невозможно, - рассказывал бывший «Зигфрид». - Все вокруг работает на него: знамена, парадная форма, ряды штурмовиков. Я видел, как люди бросались под колеса его машины, как женщин охватывал зуд желания при одном только его виде! Нет, это не колдовство, наш мир не принадлежит Мифу — тут нечто более глубокое. Когда ты стоишь посреди толпы, тебя так и тянет восхищаться Вождем. Когда ты один, наедине с собой, он нравится гораздо меньше. Черт, это трудно объяснить! Ты же видел, каким беспомощным я оказался без бумажки — словно меня окончательно отрезали от чего-то, чем Холокос управляет одной левой. Предупреждаю тебя, Квонлед, если ты по своей Фотурианской привычке помчишься освобождать Землю Шлараф, помощи от меня не жди. Более того, опасайся меня, как врага!

- Почему это? - спросил Квонлед. - Ты же вроде здравомыслящий человек, а не фанатик.

- Здесь — да, - сказал Ганс. - Но там, на Родине… Мы, шларафцы, странный народ, у нас немало, хм, особенностей. Прежде всего, мы любим сильную руку, любим сверх всякой меры. Если бы вместо обычных плакатов «Слава нации!» и «Ты нужен расе!» Вождь приказал бы развесить повсюду лозунги вроде «Подчиняйся!» и «Будь рабом, не думай своей головой!», мы бы так хорошо подчинялись и такими послушными были бы рабами, что скоро ему пришлось бы заменить эти надписи на «Ради Бога, подчиняйтесь чуть меньше!» и «Думайте хоть иногда!». Еще мы не можем жить счастливо, нам постоянно нужны трудности и враги. Каждый день у нас — как последний, в любую секунду мы готовы сорваться и крушить все вокруг. Мы и презираем свою Землю и любим ее, и никак не можем понять, чего в нас больше — презрения или любви. Нам, словно воздух, нужен тот, кто направлял бы нас, говорил бы, что можно делать, а что нельзя, и Вождь, если подумать - далеко не худший вариант такого человека. Видишь, если даже здесь, вдали от Земли Шлараф я защищаю Вождя, а представь, что будет, когда мы окажемся на Родине? Да я с ума сойду от верноподданства, я первый всажу нож тебе в спину! Очень прошу тебя, Квонлед, забудь о Шларафе, пока не поздно! Ничего хорошего нам ваше Упорядочивание не принесет, уберешь ты этого Вождя, так незамедлительно появится другой!

- Интересно, откуда?

- А откуда они всегда появляются? - развел руками Дурень Ганс. - Из нас, то бишь из толпы. Всегда найдутся обиженные и оскорбленные, и тот, кто сумеет сыграть на их мечтах и страхах — тот и станет новым Вождем.

- Обиженные и оскорбленные, говоришь? - Квонлед почесал затылок. - А если их подбодрить, утешить, осчастливить, наконец — как думаешь, станет им тогда нужен Вождь?

- Не знаю, - сказал Дурень Ганс. - Были у нас такие, кто пробовал, но что-то о них ничего не слышно. Понимаешь, Квонлед, нашим обиженным и оскорбленным нравится обижаться и оскорбляться, вот в чем проблема. Как-то так получилось, что это единственная вещь, которая доставляет им удовольствие.

- Да ну? - поднял бровь Фотурианец. - Как-то слабо верится.

- Не хочешь — не верь. Смотри: вот обычный человек, не талант, но и не ничтожество, посредственность, в общем. Никто его не обижает, потому что никому он не нужен, но и не награждает никто. А хочется значимости, хочется признания. И вот приходит к такому человеку Вождь и говорит: смотри, тебя обижают, у тебя отнимают твое. Вроде бы непонятно — кто обижает, что отнимают — ибо никто его лично не ругает и ничего не отбирает — и вместе с тем лестно, ибо выходит, что есть у этого человека что отбирать и есть за что обижаться. За что, спрашивает он Вождя. За нацию и страну, отвечает Вождь, частью которых ты являешься. Это великие нация и страна, и принадлежность к ним автоматически делает тебя великим, даже если сам по себе ты — дерьмо.

Дурень Ганс вздохнул.

- Вот и как после такого отказаться от завоевания Вселенной, а? - спросил он. - Иди за Вождем и получишь величие на блюдечке, оставайся у себя дома — и никакой значимости тебе не видать. Вот и приходится глушить в себе разум и лелеять обиды и страхи, потому что пугливых Вождь любит, а разумных — нет.

- Не любит, значит, разумных? - нахмурился Квонлед. - Ну, я ему покажу, на что способны разумные люди. Ты напрасно думаешь, Ганс, что я не понимаю, с кем имею дело. Все эти тираны на одно лицо — запугать неразумную, отчаявшуюся толпу им под силу, но вот человек добрый, сильный и храбрый непременно посадит их в лужу. Ну и что, что у него есть пушки, танки, дирижабли и сто миллионов солдат? Я — Фотурианец, мне не впервой воевать против превосходящих сил. В конце концов, Вселенная тоже не маленькая, а мы все же как-то ее Упорядочиваем. Давай, поднимайся, вернем твоей Земле приличный вид!

- Ладно, - сказал Дурень Ганс. - Поступай, как знаешь. Видит Бог, я старался тебя отговорить, но ты и черта убедить сумеешь. Еду с тобой, что мне еще делать? Будем надеяться, что ты прав, и я не всажу нож тебе в спину.

- Как бы не так! - сказал Квонлед. - Мы еще выпьем за нашу победу, а Холокоса определим в кельнеры — на большее это пивное брюхо не тянет. Ну, вперед!

И они сели на корабль и отправились в путь.

…

Уже на подлете к Земле Шлараф стало ясно, что к завоеванию Вселенной Холокос готовится всерьез. ОколоЗемное пространство кишело военными спутниками, эсминцами, дредноутами, и как бы Квонлед ни мучил радиоприемник, из него раздавались лишь военные марши да сводки с бранных полей. Вождь, разумеется, побеждал, всегда и везде, однако Дурень Ганс сообщил Фотурианцу по секрету, что кампания идет вовсе не так гладко, и в той же Земле Советто тертонцы вязнут который уж год.

Поделившись этой страшной тайной, бывший «Зигфрид» тут же зажал себе рот:

- Вот видишь, - промычал он. - Начинается! Чем ближе я к своему народу, тем труднее мне сдерживаться! У тебя случайно не найдется сапога?

- Найдется, - сказал Квонлед. - Посмотри в кладовке. А на кой черт тебе сдался сапог?

- Буду его целовать время от времени, - сказал Дурень Ганс. - Это как сублимация - поможет сохранить ум ясным. Хорошо бы еще на нем остался гуталин, без гуталина поцелуй не в радость.

Он сбегал в кладовку и вернулся со старым яловым сапогом.

- Не галифе, конечно, но хоть что-то. Ах, Квонлед, - прижал он голенище к щеке, - как же я люблю сильную руку! Пускай топчут, пускай расстреливают — зато для общего блага, во имя государства, чмок, чмок, чмок! Я тебе даже скажу…

Но что именно хотел сказать Дурень Ганс, Квонлед так и не узнал, ибо рубку корабля заполнил мощный, прямо-таки фельдфебельский голос.

- Смиирна! - рявкнул он. - Вы прибыли в Землю Шлараф, родину Вождя и цитадель тертонской расы! Прямо сейчас на вас нацелены наши излучатели, так что доложите о цели вашего визита, да поскорее!

- Соври что-нибудь, - свистящим шепотом посоветовал Дурень Ганс, разглядывая внутренность сапога, и Квонлед послушался.

- Мы здесь, гм, чтобы отдать Вождю дань уважения… - начал он.

- И восхищения, - подсказал Дурень Ганс.

- … и восхищения, - повторил Квонлед. - Слухами о деяниях лорда Холокоса полнится вся Вселенная, и мы хотим лишь засвидетельствовать свое почтение и причаститься его бессмертного гения…

- Слабовато, - покачал головой Дурень Ганс. - С таким энтузиазмом тебе светит только клоун Зигги.

- Кто? - спросил Квонлед, но тут фельдфебельский голос одобрил посадку, назвал нужный пакгауз и отключился.

- Клоун Зигги, - повторил Дурень Ганс. - Видишь ли, мы, тертонцы, трепетно относимся к распространению идей Вождя и для каждого иноЗемного гостя организуем торжественную встречу. Кого именно тебе представят — зависит от заявленной лояльности. Извини, но больше, чем на клоуна, ты не наработал.

- Что ж, - сказал Квонлед. - Клоун так клоун. В некотором роде мы с ним коллеги — я тебе потом расскажу.

…

И Дурень Ганс был прав: в пакгаузе их действительно встретил клоун. От обычных тертонских штурмовиков, маячивших на заднем плане, он отличался красным носом, нарумяненными щеками и значком «Отличник юмора, казарма №12». Не обращая внимания на Ганса — тот встал в сторонке, прижав к груди сапог — он хлопнул Квонледа по голове пузырем, полным гороха, похлопал себя по заду, затем выпрямился во фрунт и вручил Фотурианцу приглашение в селекционный детский дом «Тертоночка», билет на оперу «Отрочество Вождя» и купон на бесплатную экскурсию по фугасному заводу «Гром и пламя».

После официальной части последовала культурная программа — пантомима и театр теней. На оперативно доставленном белом полотне, при помощи одних только пальцев Зигги изобразил Вождя, принимающего делегацию народов, обрадованных своим порабощением и готовых во имя тертонской расы на все, в том числе и превратиться в бессловесных скотов. Одну за другой клоун показал Фотурианцу все стороны тертонской жизни: узники концлагерей с улыбкой входили в газовые камеры (на входе каждому давали мороженое), штурмовики ломали голову над тем, как бы поплотнее забить казенную яму мертвецами, горели книги, маршировали стальные батальоны, и всякая преданная Вождю семья каждое воскресенье получала в подарок набор — кусок кровяной колбасы, кусочек масла, буханку хлеба и банку консервов (говядина или частик — на выбор).

- Негусто, - заметил Квонлед, на что Зигги издал губами неприличный звук и пояснил глупому чужеземцу, что дело истинных сынов нации — не объедаться деликатесами, но отдавать все для фронта и для победы. Более того, объяснил клоун, по-настоящему преданные тертонцы служат расе и после смерти, своими костями — через них фильтруют сахар — и волосами, из которых делают половые тряпки. Низшим народам, вроде того, к которому принадлежит Квонлед, это покажется варварством, однако именно таким образом тертонские патриоты обретают бессмертие — в желудках своих братьев и сестер, а также в чистых, до зеркального блеска отмытых полах.

- Если у вас остались вопросы, - сказал в завершение встречи Зигги. - вы можете адресовать их моему коллеге, - и показал на высокого офицера с железным крестом и тупой физиономией мясника. - Он с радостью вам ответит (услышав эти слова, офицер красноречиво передернул затвор автомата).

- Нет-нет, - поспешил ответить за Квонледа Дурень Ганс. - Мы патриоты, у нас нет вопросов. Слава Вождю! Ну же, Квонлед, слава! - дернул он Фотурианца за рукав мантии.

- Слава, слава, - повторил Квонлед, и под пристальными взглядами охраны они прошествовали к выходу из пакгауза.

…

Если верить электронному табло, столица Земли Шлараф называлась Швайнбург, и населяли ее на одну треть булочники, на другую — мясники, а на третью — галантерейщики.

- Вот она, социальная база Вождя! - сказал Дурень Ганс (любовь к Родине овладевала им все сильнее, и теперь он время от времени лизал уже подошву сапога). - Если ты завел себе лавочку, толстозадую жену с двумя сорванцами и облюбовал погребок, в котором по вечерам пьешь с приятелями, то будь уверен — кого-нибудь вроде Холокоса ты поддержишь как миленький!

Глядя по сторонам, Квонлед не мог с ним не согласиться. Первое, что в Швайнбурге бросалось в глаза — неимоверное количество изображений Вождя. Вождь был везде — на стенах домов, на стендах, рекламных щитах, на урнах и автобусных остановках. Вождь улыбался в усы с витрин магазинов и картин уличных художников, его передавали с больших экранов на высотных зданиях и показывали на крохотных экранчиках, вмурованных в парковочные счетчики. Надо отдать должное художникам, везде Вождь был разным — то гневным, то задумчивым, то веселым, то грустным. Он призывал покупать почтовые марки, грозил смертью внутренним врагам, требовал от своего народа порабощать врагов внешних, убеждал пользоваться отечественными зубными щетками и обстоятельно рассказывал о карах, что постигнут тех, кто без билета ездит в метро. Он обращался ко всем и от всех требовал повиновения, самоотречения, безоговорочного доверия и жертвенной любви. Уклониться от его взгляда было невозможно.

Не гнушался Холокос и заигрываний с молодежью. Целая стена была заклеена плакатами, на которых он в обществе подростков рисовал граффити на стенах рейхстага, мемориала Памяти Героев и на бетонном заграждении, окружавшем еврейское гетто.

Не менее убедительной была и пропаганда милитаризма. Держа в каждой руке по ребенку, Вождь провозглашал заботу об армии первой и важнейшей из забот.

Соска — будущая граната,
Кубики — будущий автомат,
Каждая девочка — мать солдата,
Каждый мальчик — будущий солдат.

Или так:

Заводы!
Стойко
Держите планку!
Каждую неделю -
По гаубице и танку!

Или так:

Солдат! Жене контакт половой
Подари, вернувшись с передовой!

Немало внимания уделял Вождь грядущим завоеваниям и невзгодам, которые ради них придется перетерпеть тертонской нации. Например:

Ноет о мире трус пацифист,
Слезятся глаза коровьи.
Занесем пацифиста в расстрельный лист,
Пускай умоется кровью.

Или так:

Жгите театры и книги,
Нынче не время грезить,
Сердце еврейской лиги
Пронзим раскаленным железом!

Или так:

Нас много, и мы голодны,
Нам не хватает страны,
А коль Мирозданье захватим,
То нам и его не хватит!

Или так:

Наполненная утроба
Успехов бежит боевых!
Для фронта — диетическая сдоба,
Для тыла — солома и жмых!

Или так:

Не жальтесь, тертонцы, что в ваших домах
Последние крохи тепла развеются!
На фронте куда свирепей зима,
Вашим теплом наши воины греются.

Или так:

В картонной коробке уснул ребенок,
Гильзу сжимая вместо игрушки.
Тертонец! Нации не до пеленок,
Стране нужны танки, стране нужны пушки!

В сущности, с Вождем в Швайнбурге было связано все, мало-мальски полезное, ценное или съедобное — в этом Квонлед убедился, зайдя в первый попавшийся магазин.

Продавались там батончики со вкусом Вождя, резиновые мячики, чья этикетка гласила «Как Вождь на ощупь!», пятьдесят видов дезодоранта «Запах Вождя», кассеты с Его речами, папиросы «Чистота расы», таблетки от кашля «Кровь и железо», статуи Вождя всех размеров — от маленькой, с мизинец, до ростовой, мармелад «Поцелуй Вождя», иллюстрированные журналы «Смех Вождя» и «Кровь и почва», разноцветные зонтики, каждый с портретом Вождя, яблоки элитного сорта «Вождь», набор галстуков «Выбор Вождя», книжка-раскраска «Вождь принимает парад Освободительной армии, возвращающейся из завоевательного похода», колбаса «Вождь», белый и черный хлеб «Вождь», сардины «Вождьфлот», сыр «Вождь», сахарный песок вразвес «Бункер Вождя», говяжий жир в вакуумной упаковке «Вождь принимает посла Земли Советто», творожные сырки «Вожденок» и «Вождь Сгущенное молоко», наборы специй «Вождиссимо», томатная паста «Вожделение», банки горошка «Вождь в кино», открытки «Вождь и времена года» и «Настроения Вождя», ассорти мороженного «Каждому свое»и «Труд освобождает», кукольные наборы «Белокурая бестия», «Сверхчеловек», «Вождь», «Дом Вождя», «Машины Вождя», «Женщины Вождя», «Соратники Вождя», «Куколки Вождя», «ЛЕГО Вождь», «Вождь-инвалид», напалечные куклы «Вождь», наборы для аппликация «Вождь и народ», «Вождь и соратники», «Вождь против динозавров», «Вождь и чистокровные тертонцы», драже «Гений Вождя», сахарная пудра «Блеск Империи», сливочное масло «Жизненное пространство», маложирный творог «Умиротворение агрессора», говяжьи сардельки «Штурмовик», колбасный фарш «Монумент», тарелки, украшенные монограммой Вождя, карнавальные маски Вождя и соратников, двести двадцать восемь изданий популярной книги Вождя «Моя изба», посвященной особенностям деревообработки в условиях крайнего севера, маргарин «Альберих», компот из сухофруктов «Валькирия», восемь тысяч глянцевых брошюр Анны Нербе «Великая тайна клопов», колготки «Нибелунг», свиная вырезка «Брунгильда», пиво «Тертонское», «Боевое», «Кровавое», «Железное», «Почвенное», пирожки с чечевицей «Буря и натиск», растворители «Гайст» и «Абсолют», ершики для унитазов «Чистый разум», тормозная жидкость «Сверхчеловек» и, наконец, баночный хрен «Панцеркампф» со скидкой пять процентов, судя по всему - просроченный.

- Гм, - сказал Квонлед. - Я, пожалуй, куплю что-нибудь шутки ради.

Он постучал по прилавку и обратился к продавцу.

- Любезный, можно мне мыла?

- Пожалуйста, - продавец мгновенно выложил на прилавок несколько цветных брусочков. - Вот «Цыганское», третий сорт (фиолетовое), «Еврейское», второй (желтое), «Тертонское», первый и наивысший (белое). Вам какое?

- Цыганское? - переспросил Квонлед. - Это то, что я думаю? Мыло сделано из…

- Из цыган, конечно же! - воскликнул продавец. - Только тщательно отобранные образцы, преимущественно дети. Раздели, помыли, обработали составом от насекомых, и вперед — в Комнату Смеха.

- Комнату Смеха?

- Совершенно верно. В этой комнате из детей делают мыло, поэтому она и называется Комнатой Смеха. Если бы она называлась Комнатой Мыла, никто бы в нее по доброй воле не зашел. А заставлять — не в наших правилах, знаете ли. Все, что рабы тертонской нации делают для Вождя — они делают добровольно и с величайшей радостью.

- Понятно, - сказал Квонлед. - А фиалкового мыла у вас нет?

- Какого, простите?

- Фиалкового.

- Постойте, постойте… - продавец почесал затылок. - Фиалка — это такой цветок, да?

- Совершенно верно, - Квонлед слегка поклонился.

- И с помощью этого цветка делают мыло?

- Именно.

- Ну, тогда ничего такого у нас нет, - засмеялся продавец. - Мыло из цветов, ну, вы и шутник, господин хороший! Зачем какие-то цветочки, когда его можно делать из лучшего, наикачественнейшего человеческого жира, который в изобилии поставляется нам превосходными санаториями, вроде того, что находится в Земле Штальхаузен?

- Штальхаузен, - задумчиво сказал Квонлед. - Я помню эту Землю, там сплошной концлагерь…

- Санаторий, - поправил его продавец. - С бассейном и шведским столом по вторникам.

- Неважно. Я бы все же купил фиалковое мыло. Жаль, что у вас его нет.

- А я настоятельно рекомендую вам «Цыганское», - продавец убрал руку под прилавок. - Возьмите, очень хорошее, а фиалки и «концлагеря», как вы их называете — выбросьте из головы.

- Квонлед, пошли, - зашептал Фотурианцу на ухо Дурень Ганс (злополучный сапог он, словно самое дорогое, прижимал к груди). - Он нажал на тревожную кнопку, здесь сейчас будут штурмовики!

- Правда? - сказал вслух Квонлед и крепче взялся за копье. - Ну, вот я их и спрошу насчет фиалкового.

…

Штурмовики не заставили себя ждать. Были это ражие детины в серых мундирах с лицами цвета сырого мяса. Шел от них густой пивной дух, и в руках они держали кто автомат, а кто — тяжелые дубинки из армированной резины.

- Ага! - ткнул командир пальцем в Дурня Ганса с его сапогом. - Ногопреступление! Сержант, зачитайте приговор!

Сержант, неотличимый от своих товарищей, загундосил:

- Как заявил на тринадцатом пленуме Вождь, ноги гражданина являются достоянием тертонской нации, то есть поддерживают его на пути к светлому будущему. Следовательно, недопустимы: переломы, вывихи, мозоли, подножки, танцы чечетка и краковяк. Также запрещается пренебрегать сохранностью ног, а именно использовать обувь не по прямому назначению. Ногопреступление карается пребыванием в оздоровительном санатории сроком от месяца до четырех лет.

- Слышал? - обратился командир к Гансу. - Бросай, живо, не то накинем срок!

Бледный, как мел, Ганс повиновался, и сапог с глухим стуком упал на пол. «Тертония, Тертония превыше всего», - еле слышно запел бывший Зигфрид. Пока еще он держался, но воля Вождя и любовь к нации с каждой секундой овладевали им все сильнее.

- Так, с этим понятно, - сказал командир. - А что второй? - наставил он жирный палец на Квонледа.

- Мылопреступление, - угодливо подсказал продавец. - Сомнения в качестве.

- Не веришь, значит, в тертонское мыло? - спросил командир у Квонледа. - Ну, из тебя-то, знамо дело, товар выйдет получше. Взять обоих!

Взметнулись дубинки, поднялись дула автоматов, и Квонлед активировал свое копье. Плоть Древа потекла, загустела и обернулась доброй сотней рук — мужских, женских, детских. Руки эти крепко вцепились в тертонцев, зажали им уши, рты, носы. Штурмовики боролись напрасно: минута — и все они оказались прижаты к гладкому розовому стволу, с вершины которого на происходящее взирал равнодушно огромный, с голубой радужкой, глаз.

- Вот и все, - сказал Квонлед и пожал Древу одну из мужских рук. - На силу у фотурианцев всегда найдется, чем ответить. Раздавить Вождя — дело плевое, важнее научить людей не лизать Вождям сапоги. Что скажешь, Ганс? Не пора ли нам наведаться к Холокосу и побеседовать по душам? Поедим колбасок, выпьем пару пи…

Он не договорил — его ударили по голове, ударили сзади. Квонлед рухнул, как подкошенный, прямо в объятия Древа. Руки обняли его, смягчили падение, а одна, совсем маленькая, с розовыми ноготками, принялась чесать его жесткие непослушные волосы.

…

- Извини, что так вышло, - сказал Дурень Ганс Квонледу, едва тот очнулся. Они лежали на дощатом полу, укрытые брезентом, рядом с товарищами по несчастью. - Я ведь предупреждал, что потеряю голову.

- Ничего, ничего, - пробормотал Квонлед и высвободил из-под соседа руку - ощупать ссадину на затылке. - А где копье? Они его забрали?

- Да, - голос Дурня Ганса звучал грустно.- Теперь оно принадлежит Вождю, как и мы с тобой.

- Выкрутимся, - сказал Квонлед. - Не падай духом. Куда мы едем?

- Не мы едем, а нас везут, - повернул к нему голову сосед - сморщенный, словно копченый, тертонец. - Профессор Клугкопф, приговорен к превращению в поташ за то, что обнаружил у Вождя еврейские корни. А вы какими судьбами? Вы ведь нездешний, я вижу - не там перешли дорогу? Чихнули рядом со статуей Вождя? Перепутали строчки в государственном гимне?

- Мне не понравилось мыло, - ответил Квонлед.

- И все?

- И все.

- Скажите пожалуйста! - удивился профессор и в тот же миг довольно чувствительно толкнул фотурианца в бок и даже попытался укусить его за ухо. - Эй, вы, помогайте, это мыльник очередной, они оба мыльники!

- Темную ему! - прогудел откуда-то справа сиплый бас. - Во имя Тертонии, за Вождя!

- Стойте, стойте! - Квонлед пихнул лбом профессора, лягнул кого-то в голову и изо всех сил заработал локтями: на-ка, получи, в нос, в глаз, в зубы! - Разве вы сами - не жертвы Вождя?

- Что? - Клугкопф отпустил волосы Квонледа. - Эй, друзья, угомонитесь! Свое эти мерзавцы получат в бараке, а пока я растолкую им, что к чему.

Возня мигом улеглась - видимо, среди заключенных профессор пользовался уважением - и он продолжил:

- Во-первых - да будет вам известно - в этом прекрасном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, собрались исключительно почитатели и сторонники Вождя, который, осуждая их на смерть, руководствовался идеями наивысшей любви и пользы для тертонской нации. Если мы и жертвы - что, впрочем, тоже неверно, ибо мы осознавали, что делали - то лишь собственной преступной натуры, кою не сумели обуздать.

Профессор перевел дух.

- Как известно, Тертония - лучшее из всех государств в Земле Шлараф, и лучшее вовсе не потому, что единственное. Оно настолько хорошее, что все его недостатки, которых не существует, совершенно меркнут рядом с его достоинствами, которые представлены в избытке. Что из этого следует? А то, что найти в Тертонии что-то плохое можно только в том случае, если ищешь это плохое намеренно, желая унизить, навредить, оклеветать - то есть, если ты изначально преступник. Ясно? Движемся дальше. Виновным считается и человек, который обнаружил какой-то недостаток и не смог его замолчать. Таков, к примеру, мой случай. Будучи ревностным поклонником Вождя, я исследовал его генеалогическое древо в надежде обнаружить там богов и героев Земли Шлараф. Сердце подсказывало мне: остановись, забудь об истине, тертонская наука обойдется и без тебя, но я оказался несдержан, самонадеян, глуп и копнул слишком глубоко. Едва я осознал свое преступление, я заявил сам на себя. Понимаете? Не Вождь был виновен в своих еврейских корнях - он ведь никак их не обнаружил, а я, который не сумел обуздать свое любомудрие. Что же касается вас, то ситуация еще проще. Вы оказались недовольны там, где недовольным быть нельзя - вот и расплачивайтесь за ваш дурной характер. Остальное вам скажет трибунал.

- Неужели нас все же будут судить? - с надеждой в голосе спросил Дурень Ганс. - Когда я улетал, ничего такого не было.

- А как же, - сказал Клугкопф. - Но не обольщайтесь. Трибунал, как и непосредственно наказание, служит прежде всего уничтожению преступника. Вас будут допрашивать по ночам, пытать электрошоком, а также ломать конечности - все в рамках закона, разумеется. Когда же вы окажетесь раздавлены, искорежены, стерты в порошок, вам вынесут смертный приговор, и вы будете ему только рады. Более того, перед смертью вы искренне полюбите Вождя - просто потому, что не полюбить его нельзя. А теперь тише, потому что мы, кажется, приехали.

…

Под лязг затворов, под лай овчарок арестантов выгнали из машин и построили на плацу в две шеренги. В первую встали тертонцы со сроком от пятнадцати лет "санатория", во вторую - все, кто наработал на меньшее. Сопровождали построение зуботычины, пинки, удары прикладов, не обошлось и без давки, из которой несколько человек вытащили бездыханными. Едва же толчея окончилась, на трибуну взошел комендант концлагеря и сообщил, что, независимо от срока заключения, все вновьприбывшие будут уничтожены ровно через три дня.

- Зачем тогда суетиться? - шепотом спросил Квонлед Дурня Ганса.

- Для порядка, - ответил тот. - Вот увидишь, умерщвлять нас тоже будут по алфавиту.

…

Полночь, концлагерь спит беспробудным сном. Первая партия людей уничтожена, вышла на свободу дымом из гигантских труб, и лагерный палач мейстер Дункельшаттен пометил кроваво-красной краской следующих своих жертв. Квонледа и Дурня Ганса среди них пока нет, они отданы на съедение третьему, последнему дню, и вот Фотурианец и выпускник тертонской Мифологической академии лежат среди спящих товарищей и беседуют едва слышным шепотом, который для любого, кто вошел бы ночью в этот мрачный вонючий барак, прозвучал бы продолжением дыхания еще живых мертвецов.

Дурень Ганс. …и так я стал студентом академии Мифа Земли Шлараф. Зачем Холокосу нужны все эти дряхлые легенды — о Зигфридах, Кримхильдах, Брунгильдах и прочих Хагенах – легенды, которые невесть кто придумал, и невесть кто пронес через тьму веков? Почему он хочет насадить их по всей Вселенной и направляет для этого людей вроде меня? Не знаю. Быть может, это просто желание узаконить свою власть, придать ей обличье поблагороднее. Сам посуди: даже последняя сволочь знает в глубине души, что жечь людей словно дрова — недопустимо, и потому-то ей и нужны все эти древние изверги, которым были интересны лишь попойки да бесконечная война — нужны, чтобы заявлять с гордым видом: все наши предки поступали так же, мы лишь продолжаем традицию, освященную веками. Все деяния Холокоса, все его мечты и планы об окончательном господстве — суть паразитизм на Мифе, гнусный, отвратительный паразитизм. А ты, Квонлед?

Квонлед. Что я?

Дурень Ганс. Какова твоя история? Ты ведь не родился Фотурианцем, нет? Как получилось, что ты живешь на своей луне один и покидаешь ее лишь для того, чтобы сразиться с чудовищами и тиранами?

Квонлед. Это было давно, не хочу вспоминать.

Дурень Ганс. А если все-таки вспомнить? Расскажи, нам терять больше нечего.

Квонлед (со вздохом) Ладно, хочешь знать — слушай. Я родом из Земли Гилвур, скованной вечным льдом. Подземным городом, где я жил, правил Механический Бог, гигантский компьютерный кретин. Законы, что он выдумывал, были совершенно бессмысленны, но его слушали, потому что он был огромен, а в сознании людей величина всегда связана с величием. Компьютер для моих соплеменников был символом власти, его почитали и боялись — все, кроме учеников Шутовской школы. Помнишь, когда мы встретили в порту клоуна — я еще сказал тебе, что в некотором роде он - мой коллега? Это чистая правда. Некогда я, Квонлед Свободный, достославный Фотурианец — мечтал стать шутом. В самом деле, что может быть лучше кафтана с бубенцами, лучше ужимок, гримас и шутовской беспредельной свободы? И вот я учился паясничать, дурачиться, давать советы королям — но учение мое шло плохо, материал мой сопротивлялся веселой науке, я оказался слеплен из слишком серьезного теста. Нет, не так. Два начала боролись во мне — тяга к высоким словами и поступкам и жажда смеяться над всем и вся. Сколько я себя помню, я всегда был полем боя — и побеждала всякий раз не та сторона. В минуты, когда от меня требовалось воспарить к вершинам духа, я был ребячлив, насмешлив и несерьезен, когда же обстоятельства требовали шуток, я, напротив, каменел в героической позе, с мечом, воздетым в небо, и словами о подвигах, застывших на устах. Стоит ли говорить, что шутом я был нестоящим, скверным? Но именно нестоящий шут задумался однажды о том, что, если смех превыше всего, почему только над одним нельзя смеяться в Земле Гилвур — над Механическим богом, болваном из болванов, облеченным в кремний и сталь?

И вот с горсткой друзей я составил заговор — вышутить правящую махину до полного ее впадения в ничто, освободить наш город от глупых законов, от тирании тупого величия и бессмысленного трепета перед огромным и непостижимым. Но вот беда — в те дни я не только подвизался на ниве злоязыкого шутовства, но также любил и был любим. Любовь моя — сейчас ее нет на свете: вышел срок, вышел срок, все мы в нашей Земле жили до сорока — не одобряла несерьезности, ей нужен был солидный, уверенный в себе человек, не гаер с пригоршней гэгов, а старший мастер-наладчик, каковым я успешно притворялся все дни, что проводил с ней. Проклятая раздвоенность мешала мне везде: отрабатывая шутки, я вспоминал любимую и серьезнел, выдавая же себя за человека обстоятельного, внутри весь сжимался от рвущегося наружу смеха.

Стоит ли удивляться, что бунт против Механического Бога вышел и концом моей любви? О, нет, любимая моя не плакала бы, исчезни компьютер-тиран навеки, но от революции она, как и от всего остального, тоже требовала серьезности, торжественности. Идеалом бунтаря был для нее юноша с горящими глазами, бледный, с крепко сжатым от гнева ртом. Что же она увидела, когда мы с друзьями вышли смехом и глупостью сокрушить логические цепи нашего повелителя? Нечесаные космы, шутовской грим, скабрезные шутки — легкомыслие, легкомыслие во плоти! Обман раскрылся, я освободил свой город, но любимую потерял навсегда, ибо, серьезная натура, она была не склонна прощать вранье. «Так ты не мастер-наладчик?» - сказала она мне, герою. - «Как ты тогда будешь обеспечивать наших детей — без солидной профессии, без карьеры и будущего? Каждый день будешь совершать по подвигу? О, нет, ты, наверное, собрался пробавляться шутовством — корчить гримасы на углу улицы, чтобы набрать полную шапку монет!».

В ее словах была правда, да, но правда была и в том, что сделал я сотоварищи. Не думаю, что человек серьезный, крепко стоящий на ногах, был бы соперником всесильному компьютеру, доселе державшему в узде весь наш взрослый, цивилизованный мир — нет, победили его именно наши беззаботность, веселье, алогизм, шутовские безумие и дикость. Но что я потерял, а что приобрел с этим подвигом? Теперь я не думаю, что был бы счастлив с ней — в конце концов, правда однажды раскрылась бы, и я был бы изгнан — но тогда это была трагедия, и я раскололся надвое. Шутовство и веселые проказы сделались мне омерзительны, но не меньше презирал я и серьезную жизнь, для которой совершенно не годился. Я словно выпал за некие пределы, которые когда-то сам себе очертил, и оказался на ничейной, обессмысленной земле. Кто я, что мне делать, как одолеть разлом в себе, что любить, что ненавидеть — вот над чем я бился днем и ночью, забыв друзей, забыв все на свете.

Кто вызволил меня из этого колодца, куда я сам заточил себя? Ондрид, Первый Фотурианец – в наших краях он появился как раз вовремя, ибо народ уже начал уставать от свободы. Механический Бог был тираном, да — но в то же время он управлял водопроводом, заведовал вентиляцией, да и всем в нашем городе, что было сложнее утюга. Мы были рабами компьютера, но рабами сытыми и согретыми, и вот люди прокляли шутовство и в подражание ушедшему владыке приняли закон, запрещающий смех — даже тот, что вызван щекоткой. Первыми его жертвами стали мы, смехачи, и только-только нас обмазали смолой и подвели к ледяной пропасти, куда нам суждено было обрушиться вопящими факелами, Ондрид, бывший в толпе, вмешался и остановил время. Чем ему понравился я — не самый храбрый по сравнению с товарищами и уж точно не самый смешной — не знаю; так или иначе, Первый предложил мне стать Фотурианцем, солдатом цивилизации, борцом с ужасами Мифа. «Пусть это будет шутки ради, - сказал он. - Есть у меня сказочный силач, принцесса, мертвец, обжора, почему бы не обзавестись шутом? Я вижу в тебе кое-что, мой мальчик: сейчас ты расколот, но однажды соберешься воедино и совершишь что-нибудь великое». Что мне оставалось делать? Я выбирал между пропастью, завершающей мою шутовскую карьеру, и битвой за Будущее — и выбрал битву, предав своих товарищей, наши общие шутки и смех.

Тогда мне было двадцать, а ныне мне тридцать пять, и я до сих пор не преодолел разрыв. Меня по-прежнему тянет смеяться, когда всем вокруг не до смеха. Я валял дурака перед Зверем из Земли Зиф — а ведь то была сама смерть Упорядоченного мира, я веселился перед лицом Кирки, грозившейся превратить меня в кабана, и, конечно, я вдоволь поиздевался над тобой, бедный друг, во время нашей первой встречи. В противовес я был смертельно серьезен в истории с леди Но, хотя реальность Земли Хальрав располагала больше к веселому фарсу; я заступался за безумцев, над которыми потешалась толпа, и сочинил героическую поэму о дураке, показавшем королю задницу. Я делал многое, но никогда шут и герой во мне не сливались воедино, а это, если верить Ондриду, значит, что я до сих пор не совершил ничего великого.

Дурень Ганс (мрачно). Мы, похоже, уже ничего не совершим. Но все же почему ты один? Неужели так подействовала на тебя первая любовь? В конце концов, вы, Фотурианцы — видные ребята, и если правда то, что про героев мне рассказывали в Академии Мифа, проблем с женщинами у вас быть не должно.

Квонлед. Если ты имеешь в виду интрижки — была парочка, да. А любви — любви больше не было. Ты никогда не думал, что именно любят, Ганс? Мужчина в женщине, и наоборот?

Дурень Ганс. Ты хотел сказать — кого?

Квонлед. Нет, что. Любят тело, к которому можно прижаться, которое можно обнять. Любят кожу, волосы, запах. А кто такие Фотурианцы? Много ли в нас телесного? Мы — это идея, абстракция, одинокая человеческая мысль, Дух, а не Плоть, герои, но никак не любовники. Мы — это лекарство, необходимое, но совсем не желанное. Нас терпят, но любовью мы обделены.

Дурень Ганс. Ты говоришь так, словно у тебя нет тела. Что же тогда завтра отравят газом и сожгут в печи?

Квонлед. Не знаю, но точно не меня. Или не все, что есть я. Не знаю, давай уже спать. Завтра и так наступит слишком скоро.

…

Утром оставшихся заключенных построили на плацу, и комендант объявил им, что в неизреченной милости своей Вождь Холокос дарует им прощение и отправляет прямиком на фронта Вселенной, под пули и снаряды бесчисленных врагов Земли Шлараф.

- Наши победы до того многочисленны, - надрывался он с импровизированной трибуны, - что нам постоянно, каждый день и каждый час, нужны новые люди! Родина снова зовет вас на бой, друзья! Товарищи ваши уже исполнили свой долг, превратившись в нежнейшее мыло, которым тертонские женщины будут мыть интимные места своих тел — последуйте же их доблестному примеру, принесите себя в жертву на алтарь великой нации, а равно и общечеловеческого счастья!

После этой прекрасной, вдохновляющей на подвиги речи заключенных загнали в помывочную, обработали средством от насекомых, из-за которого насекомых стало только больше, накормили протухшей картошкой и выдали каждому мундир без пуговиц, винтовку без патронов и ранец, полный битых кирпичей. Главная задача бойцов, очевидно, состояла в том, чтобы не возмущаться подобным положением дел, ибо всех недовольных — а таковых нашлось немало — уводили куда-то за бараки, откуда они уже не возвращались.

Наконец, ворота лагеря открылись, и десятый батальон Немеркнущей Славы Великого Вождя двинулся маршем на соседнюю Землю, которая располагалась примерно в пятистах световых годах от Земли Шлараф. Подобно настоящим героям, преодолевающим и пургу и зной, идти бойцам предстояло пешком, ибо единственный грузовик, согласно эдикту «О достойном упокоении доблестных воинов», был доверху забит сосновыми досками, предназначенными для гробов.

Солдаты шли колонной, рядами по десять человек, и в голове колонны, в пятом ее ряду шли Квонлед и Дурень Ганс. Едва бывшим заключенным раздали форму, Фотурианец заметил, что индивидуальные их черты постепенно смазываются, и лица всех солдат становятся похожи. Произошло это и с ними — Квонлед утратил свою вечную усмешку, Ганс потерял нос с горбинкой, а взамен оба получили голубые глаза и волевой подбородок, такой же, как и у всех остальных.

- Вот мы и побратались, - заметил бывший Зигфрид. - Осталось только лечь в общую могилу. Эй, Квон, на кого ты смотришь? Мы все одинаковые!

- Какая разница? - спросил Квонлед. - Это даже неплохо. Если мы — одно и то же, то на вопрос, который я хочу задать, мне ответит любой. Эй, ты! - толкнул он в плечо соседа по ряду. - Как получается так, что тебя пинают, калечат, убивают, обращаются с тобой как с куклой, а ты все равно с восторгом припадаешь к нагуталиненному сапогу?

- Хочешь знать, почему я служу Вождю? - ответил Первый солдат. - Все очень просто. Посмотрите на меня, друзья, приглядитесь ко мне повнимательнее. Я ведь, в сущности, никто. Талантов у меня нет, внешность невыразительная, не силен, не слаб, не зол, но и не добр, в общем, средненький, помру — и не заметят. Можно, конечно, попробовать стать Кем-то, но где гарантии, что получится? А в общем строю Кем-то быть не надо, достаточно просто кричать погромче, что любишь Вождя и всем доволен, хоть сейчас готов в бой. Вот и все, друзья, вот и все.

- Я тоже могу вставить словечко, - вмешался в разговор Второй солдат. - Дело в том, что я очень доверчивый человек, я верю всему, что говорят. Если я слышу: кругом враги, они угрожают нашей Родине, я начинаю искать врагов. Если по телевизору сказали, что Вождь — это спасение нации, значит, так оно и есть. Почему я не думаю своей головой? Ну, знаете — если слишком много рассуждать, то можно до такого додуматься, что и жить не захочешь. Думать вообще — опасное дело. А вот маршировать — хорошо, лозунги кричать — хорошо, убивать — тоже хорошо, особенно, если есть кого. Вождь, он чем хорош — тем, что всегда придумывает, кого следует убивать. Убили цыган — принялись за евреев, убьем евреев — возьмемся за армян. Потом еще кто-нибудь подвернется, на наш-то век хватит.

- А будущее? - спросил Квонлед. - Кого будут убивать ваши дети?

- Друг друга, наверное, - пожал плечами Второй солдат. - Или выдумают каких-нибудь роботов. Я этого в любом случае не увижу. Отлюблю за жизнь двести женщин, изношу пять комплектов формы, съем пять тысяч котлет — и в землю, на покой. Я вечно жить не хочу.

- В своих рассуждениях вы упускаете очень важный момент, - сказал Третий солдат, в котором Квонлед все же узнал профессора Клугкопфа. - Вождь — это не просто глава государства, мы любим в нем не одну только сияющую личность. Вождь — это прежде всего идея, а любая идея — это осколок царства бессмертия. Идея Вождя — это образ всесильного и всемогущего отца, который никогда нас не оставит, всегда будет с нами, сильный, теплый и светлый. Вождь — это воплощение на земле чего-то высшего, к чему мы все стремимся, так или иначе. Как же ему можно тогда не служить? Наша любовь к Вождю - стремление прикоснуться к вечному, порожденное нашей слабостью и бренностью, это потребность обожать то, что бесконечно значительнее на…

Он не договорил — поперхнулся вдруг, и изо рта у него полезла бурая жижа.

- Гнилая картошка просится назад, - проговорил профессор хриплым голосом. - Но я буду тверд в своей любви, я не сда… - и последовал еще один приступ рвоты. Блевотина стекала по форме, падала комками в дорожную пыль, и солдаты месили ее сапогами в бесконечном, душном и жарком марше на восток.

…

Не успели они придти хоть куда-то, как пришел приказ развернуться и идти в обратном направлении, на соединение с дивизией «Блаумильх». Дивизии выпала редкая честь пройти парадом перед Вождем и соратниками; кроме того, кто-то пустил слух, что после парада всем бойцам выдадут по пачке сигарилл и по фляжке водки, подкрашенной луковым отваром. Ради этого стоило жить, и вот хвост колонны обратился в голову, и поход из ниоткуда в никуда, по сожженным полям, мимо пустых деревень, высохших колодцев, запруженных техникой автотрасс и городов, облепленных лозунгами — поход этот, бессмысленный и угрюмый — продолжился. Постепенно навстречу стали попадаться и другие отряды — чем больше их вливалось в колонну, тем больше солдаты теряли в лице, превращаясь из средних, белобрысых и голубоглазых шларафцев в каких-то персонажей массовки с едва-едва обозначенными глазами, ртом и пуговкой носа. Стихли разговоры, над одинаковыми рядами повис невнятный гул, общий стон толпы, разучившейся пользоваться языком. Даже местность вокруг постепенно утратила отличительные приметы и превратилась в подобие плаца. И вот тогда-то, когда исчезла последняя память о том, кем были люди до того, как встать в строй, перед ними и появился Вождь со своей свитой. Возник он из ниоткуда, словно его породили серый асфальт и раскаленное небо, и тысячеголовая масса солдат вздохнула единым вздохом, когда Вождь подошел к одному из них и протянул руку.

О, эта рука — как много она значила! В ней были поддержка, поощрение, высшая награда и отеческая любовь. Одно рукопожатие Вождя стоило того, чтобы за него умереть. Все самое доброе, светлое, чистое и преданное сконцентрировалось в этой руке, и человеком, которому Вождь ее протягивал, был Квонлед.

От мыслящего существа в нем к этому моменту осталось совсем немного — ровно столько, чтобы чеканить шаг, горланить песню, отдавать честь и пожимать руки всем, кто этого захочет. Весь вид Фотурианца выражал почтение, восхищение и готовность умереть по первому требованию, он целиком был во власти момента, немыслимым казалось, что может произойти нечто, не предусмотренное церемонией — и все же это нечто произошло.

Момент был серьезен, предельно серьезен — отец нации приветствует солдата, благословляет на подвиг — и в груди у Квонледа, злобный и ехидный, родился неуместный смешок. Что-то дрогнуло в его безликой физиономии, он вдруг взглянул на Вождя глазами прежнего себя и увидел…

Да, Вождь не был красавцем, что и говорить. Низенький, толстый, с водянистыми глазками и напомаженными волосами, больше всего он походил на галантерейщика или продавца сосисок. Смешно было думать, будто в жирненькой его лапке, которую он протягивал Квонледу, словно ломоть розовой ветчины, сосредотачивалась власть над миллионами шларафцев. «Что за чушь!», - подумал Фотурианец. - «И этого человека все почитают и боятся? Это и есть высшая идея, ради которой стоит умереть? Апогей тиранической власти? Да это же просто бурдюк, бурдюк на ножках! Где в нем хоть крупица достоинства, в этой ходячей колбасе?».

Он вгляделся в лицо Вождя, в эту блестящую гладкую кожу, низкий лоб, белокурую челку, упитанные щеки и торчащую кнопку носа. Боже, да у него капелька! Рука Вождя подрагивала, ожидая пожатия, и Квонлед предпринял обманный маневр. Притворившись смущенным, он коснулся державной руки кончиками пальцев, всхлипнул, словно осененный величием момента, а затем, одним быстрым движением выбросил руку вперед и схватил Вождя за нос, за никчемный его носишко с двумя крохотными, детскими дырочками.

- Прим-тим-прам! - сказал Квонлед Насмешник, возвращая себе человеческое лицо. - Ты попался, тебе водить!

…

Исчезли шорохи, умолк невнятный стон — тишина повисла над плацем: зловещая, глубокая словно каменный мешок. Он схватил Вождя за нос — выходит, у вождя есть нос? Выходит, он сморкается, чихает, может заболеть? Нет, это преступление страшнее других, ужаснее предательства, это богохульство, покушение на святость, на величие, на дивный образ, живущий у каждого в сердце! Можно убивать, насиловать, грабить — Вождь простит, если это творится во имя его — но принижать богоравное существо, лепить к духовному образу непристойный, телесный нос, даже просто намекать на его существование — это было кощунство, и шларафцы — именно потому, что сами лицо утратили — остро ощутили беззащитность лица Вождя.

Взметнулись вверх штыки, но Вождь поднял вялую руку, пошевелил пальцами, и волнение улеглось.

- Хорошая попытка, - снял он с носа руку Квонледа. - Враги громили мои армии, насмехались надо мной с трибун, но ничто, в конечном счете, так не вредит Вождям, как их собственная человеческая природа. Откуда ты взялся с этим знанием? В жизни не поверю, что ты — один из моих молодчиков. Вот он, - показал Вождь на стоящего рядом с Квонледом Дурня Ганса, - этот вполне мой. Кто ты, славный воин? - сказал он ему. - Назови себя.

Квонлед повернулся к другу и увидел, что Дурень Ганс — само обожание. Глаза его светились любовью к Вождю, губы шептали его имя, сердце билось в унисон с остальными.

- Дурень Ганс, о, Вождь! - крикнул он. - Идентификационный номер 877633333/23-1, роддом «Лебенсборн», партия №44, коэффициент полезности — 48, 3%, специальность — свинопас, прошел реквалификацию в Академии Сказок и Мифа, факультет Зигфрид, отметки по всем предметам, кроме…

- Довольно, довольно, - ласково сказал Вождь. - Я вижу твое рвение, мальчик, верность и преданность не останутся без награды. А вот по этому смекалистому, - он показал на Квонледа, - мне нужно особое мнение. Шайскеллер! Выясни, кто он, откуда взялся, что с ним можно придумать полезного — в общем, не мне тебя учить, что делать.

Шайскеллер - высокий, тощий, с изможденным лицом человек из свиты Вождя — подошел к Квонледу и уставился на него совиными глазами.

- Обрати-ка внимание на этот экземпляр, - сказал Фотурианцу Вождь. - Это идеальный шларафец — такой, каким должен быть каждый. Без команды, самостоятельно — он разве что дышит, но отдай ему приказ — и, будь уверен, он умрет, но исполнит. Шайскеллер всегда добивается своего, даже если для этого надо превратить живое и здоровое существо в кусок мычащего мяса. На моей памяти он добился от воды признания в поджоге, а от шларафского неба — клятвы вечно быть голубым. На его допросах собаки и кошки говорят человеческими голосами, а люди вспоминают проступки, совершенные в прошлой жизни. Ну, а ты, Шайскеллер — что ты скажешь о своем новом подопечном?

- Три дня, если нужно сохранить презентабельность, - ответил Шайскеллер мертвым скрипучим голосом. - Если нет — шесть часов.

- Конечно, ее нужно сохранить! - Вождь похлопал Шайскеллера по плечу, отчего с мундира дознавателя поднялось облачко пыли. - Народ заслуживает право увидеть человека, который схватил за нос великого Вождя. Еще ему нравится смотреть, как смутьянов ставят на место — рубят им головы или сжигают на костре. Но мы поступим забавнее: как — увидишь потом. Пока же, Шайскеллер, просто подбери к этому шкафчику ключ; когда же мы увидим, что за хлам в нем хранится, метлу найти будет легче легкого.

…

Сказано — сделано: Квонледа бросили в застенок, где за него взялись заплечных дел мастера. Жизнь доблестных рыцарей не ограничивается войной, пирами и интрижками, есть в ней место и унижению, и позору, и мучениям, которых не пожелаешь никому. Ланселот Озерный, сойдя с ума, плясал голый на площади, был бит, острижен под дурака и питался костями, которые ему бросали сердобольные горожане. Славному Тристану поставили клизму из ледяной воды с песком. Квонледу же, который по-своему был славен не менее, чем эти двое, достались пытки из разряда цивилизованных, к которым обычно прибегают в государствах, ступивших на путь научно-технического прогресса.

Ему кололи сыворотку, вызывающую жестокие мышечные спазмы, выкручивали руки остроумным механическим приспособлением, давили прессом грудь и живот, жгли, где могли, резали, где хотели, мазали заживляющей пастой, от которой все горело, крутили в самые уши военные марши, впрыскивали кислоту под кожу и лишь потому не пытали током, что в миг, когда Шайскеллер решил прибегнуть к этому проверенному способу, выяснилось: весь Швайнбург вдруг настиг неизбежный ритуал тоталитаризма — плановое отключение электричества.

Но Квонлед был всего лишь человек и даже без тока сказал им все. Он рассказал о Фотурианцах, о благословенной Земле Тилод, о Темных Мирах и Предметах Нид, о том, чем отличаются искусственные миры от естественные, и какое предназначение объединяет последние, поведал о Древе Жизни, котором владел — и все это было бы поистине ужасным провалом, раскрытием вселенских тайн, не содержись ровно те же сведения в брошюре «Истоки ФОТУРО», отпечатанной тиражом в двадцать два миллиарда экземпляров и распространяемой по всему мирозданию с журналами «Здоровье малыша» и «Советы дачникам». Бесценной информацией, которую шларафский протоколист переносил сразу на пергамент, по всей Вселенной вытирали задницу, ее стелили кошкам в лоток, использовали для растопки на шашлыках и набивали ею ботинки, чтобы сохранить форму носков. Единственной полезной вещью было описание копья Квонледа, ибо когда Фотурианец пал, оглушенный ударом товарища, разросшееся это чудовище тоже попало в плен и подверглось допросу категории П — процедуре, разработанной специально для пищи, духовно-нравственных ориентиров и неживых предметов.

Что это была просто розовая плоть, способная к различным метаморфозам, полицию Шларафа нисколько не смущало. Ни абсурда, ни бессмыслицы для них не существовало: им случалось допрашивать камни, справедливость, милосердие и здравый смысл. Как и Квонледа, Древо жгли, давили, но ему было все трын-трава. Наконец, не в меру любопытный шларафец повредил механизм регуляции поля, и дивный Предмет Нид, существо, предназначенное заполнять собою космос, вырос несколько больше, чему к этому располагали полицейский участок, ближайшая бакалея, магазин готового платья и скульптурная группа «Вождь посещает сиротский приют для детей, пострадавших при разминировании».

Бедные полицейские, продавцы, прохожие — они сопротивлялись отчаянно, с бесконечной верой в Вождя, но где им было справиться с бушующей плотью, мельтешением рук, ног, голов, пастей, отростков? Равнодушное и безмозглое, Древо поглотило их всех, и в глубине его пульсирующей горы начался загадочный механизм адаптации. Поле по-прежнему сдерживало разрастание, но без Квонледа бессильно было помешать метаморфозам. Страх смерти, ненависть, ужас и отчаяние жертв отравили плоть Древа, придали его бессмысленной громаде цель и смысл, определили форму – и вот, на глазах пожарной команды и регулярных войск масса дрогнула и выплюнула испещренный венами бутон.

…

В немногих хрониках, уцелевших после разгрома Земли Шлараф, о рождении Фотурианского чудища говорится по-разному. Одни историки уподобляют его взрыву, другие — расколотому яйцу, третьи — гигантской распускающейся орхидее. Кто прав — остается загадкой: сухие строчки отчетов сообщают нам о разрушенных домах, о количестве убитых, но облик виновного замалчивают, как если бы он содержал в себе нечто, что грех поминать лишний раз. От всей грандиозной Охоты, в которой, кроме согнанных отовсюду женщин, стариков и детей, участвовали также могучие герои из Академии Сказок и Легенд, в архивах остался лишь фрагмент анонимной поэмы, описывающий финальную битву.

Триста героев в стальной броне.
Каждый на вороном коне.
Тучей над полем поднялась пыль -
Двести Хагенов, сто Брунгильд
Раз за разом, себя не щадя,
Бросались на зверя с лицом Вождя.
Багроволик он, кровавоглаз -
Насмешка над всем, что важно для нас,
О, родина, раса, сподобь побороть
Подлую и преступную плоть!

…

Еще долго чудовище тревожило Землю Шлараф, пожирая людей, скот, технику и непременно, в любом городе — изображения Вождя, словно двух чудовищ в этом мире быть не могло. Холокоса, впрочем, это беспокоило мало.

- Нам это только на руку, - сказал он Шайскеллеру еще в самом начале истории. - Пусть думают, что это гнев мой идет по Земле, наша задача — обеспечить зрелище здесь и сейчас. Ты говоришь, этот Квонлед — Фотурианец? Что это за люди такие, а?

- Какая-то секта, о, Вождь, - Шайскеллер пожал плечами. - Много штучек в арсенале, но в голове — раздрай. Они хотят Упорядочить Вселенную, но почему-то очень не любят людей вроде вас - хотя кто сделал для Упорядочивания больше? Если верить рассказам, есть среди них люди серьезные, но данный экземпляр — просто шут гороховый.

- Шут, - тихо повторил Холокос, и лицо его исказила гримаса.- Шут, значит, да? - он сделал паузу, а затем взорвался. - Этот, как ты выразился, шут победил нашего Зигфрида! Тебе объяснить, что такое выпускник Академии Сказок и Легенд, оснащенный новейшим снаряжением и прошедший полную идеологическую обработку?

Шайскеллер нервно сглотнул и поклонился.

- Я знаю, о Вождь. Но с ним было это копье…

- Забудь о копье, Шайскеллер, меня не интересует копье! Никакое оружие не повернет шларафца против меня! Как вышло тогда, что этот мальчишка взбунтовался? Не прячь глаза, ты знаешь, о ком я говорю! Этот Зигфрид, Дурень Ганс! Сейчас он верен мне, но, проиграв Фотурианцу, предал. Как такое могло произойти?

- Р-растояние, о, Вождь, - начал Шайскеллер. - Вдали от Земли Шлараф в юные головы закрадываются крамольные мысли. Мы проверили его табель с оценками — студентом он был неусидчивым, много ошибок, неверных трактовок. Кроме того… - он запнулся.

- Продолжай, - смерил его взглядом Вождь. - Что еще откопали твои люди?

- Дело в подходе, - Шайскеллер замялся. - Архетип Зигфрида есть воплощение шларафской души — героическое, мужественное, предельно серьезное. От захваченных земель мальчик ожидал того же — сопротивления, патетики, надрыва, противостояния — но не насмешки. Он просто не ожидал, что над ним будут смеяться.

- А над ним смеялись?

- Не то чтобы, о, Вождь… Не знаю, как сказать.

- Говори, как можешь.

Шайскеллер глубоко вздохнул.

- Он выдержал бы оскорбление, наш Зигфрид. Оно бы только распалило его праведный гнев. Но вот пренебрежение, ирония, снижение… Этот Фотурианец устроил ему спектакль, и свинопас в Гансе его выдержал, а Зигфрид — нет. Впрочем, ты и сам знаешь, о, Вождь, что теперь во всей Земле Шлараф нет человека вернее. Он рвется в бой, он забыл своего товарища и жаждет мести!

- Жаждет, значит? - толстые губы Холокоса искривила улыбка. - Что ж, хорошо. Как ты думаешь, Шайскеллер, наскребем ли мы в наших кладовых достаточно серьезности и величия, чтобы раздавить любую насмешку? Я, кажется, придумал, какое мы устроим зрелище. Вот мои слова: подними этого Фотурианца на ноги и дай ему все, что он захочет. Посмотрим, хватит ли этому насмешнику и любителю носов духу, чтобы предстать перед воплощением всего, что есть Земля Шлараф, и сможет ли он принизить то, что неохватно его взору!

…

«Эти молодчики думают, что могут смеяться надо всем!», - Вождь трет свой оскорбленный нос и глядит сквозь стекло на диво, что развертывается в операционной. - «Посмейтесь-ка над этим, смехачи, посмотрим, кто теперь посмеется!».

А на операционном столе, окруженный лучшими хирургами, Дурень Ганс превращается в живое божество. Тело его изрезано скальпелями, истыкано иглами, из него торчат разноцветные трубки, и по трубкам этим из миллионов душ, миллионов сердец струится в Дурня Ганса серьезность, возвышенность, героическая патетика Земли Шлараф. Он впитывает: трудовые подвиги, воинскую славу, ночи на посту, речи с трибун, прыжки с гранатой под танк, марши сквозь промерзшую тундру, амбразуры, закрытые телами бойцов, отказ от всего ради победы, строгую торжественность, праздничные салюты, парады, демонстрации, акции, решимость стоять до конца, веру в мудрость руководителей, блеск в глазах, убежденность в голосе, счастье единения со своим народом, слезы радости, душевный подъем, ощущение величия минуты, чувство сладкого растворения в толпе, уверенность в собственной правоте, руки у сердца, сладость клятвы товарищам, браки, заключенные на небесах, прочные союзы, слова чести, семейные предприятия, многолетние традиции, преемственность поколений, связь времен, коллективные аплодисменты, единение душ, гордость за нацию, преклонение перед вышестоящим, любовь к родным могилам — одним словом, все то, что серьезно, глубоко, велико и свято.

И Дурень Ганс растет, мускулы его крепнут, волосы светлеют, скулы мужают, нет в них больше детской мягкости, есть сила, воля, жестокость. Это пока еще не герой, только его модель, оболочка, сосуд для Мифа. А Миф формируют люди. Когда Дурень Ганс выйдет на арену против надоедливого дурака — арену сейчас посыпают песочком — он увидит, что народ любит его и нуждается в нем. Даже если он проиграет, люди запомнят его победу. А дурак один, он ничего не может. Один человек неспособен создать Миф.

Вождь отходит от стекла и приказывает доставить себя в пивную, сказать блистательную речь. Автомобиль Вождя — бронированное чудовище. Стекла его толстые, мутные, взглянешь на них и подумаешь: это аквариум, а внутри машины плавают хищные рыбы. Но это на самом деле не так. Когда Вождь сидит внутри, он понимает, что аквариум — это мир за пределами авто, а он — простой и хороший человек, чье хобби — разводить гуппи. И вот он едет, рассматривает сквозь стенки аквариума своих подопечных и думает, что ему сделать сегодня: подбросить еще корма, вычистить в игрушечном замке водоросли? Или так: выплеснуть к чертовой матери воду — и пусть эти скользкие твари бьют хвостами и разевают толстые рты!

…

Ночь. Луна закрыта тучами. И темна крохотная камера, и недвижен сидящий в ней человек.

Ночь. Время думать, вспоминать и искать потерянное во тьме. Кто ты? А кем ты был? А кем будешь?

Близок занавес, скоро играть финал. Роли распределены, и от своей не отвертишься, не скажешь: не буду и не хочу. Назначена роль шута, мальчика для битья, пробного камня. Все, что ты сделаешь, пойдет в зачет лишь сопернику. Не будет славы, да и пользы, по большому счету, не будет.

И ты остаешься наедине с собой. Тебя больше не волнует, прилично ли ты выглядишь, соответствуешь ли Фотурианскому кредо. Будущее Вселенной мало тебя заботит. Ты, человек, кто-то там, один из — гораздо важнее. Твое прошлое, настоящее, будущее — весомее Фотурианских задач. Что тебе нужно — так это восстановить связь времен, преодолеть разрыв, соединить несоединимое.

Ибо непрерывно во времени существует лишь твое тело, а личность развивалась дискретно, скачок за скачком. Вот ты — мальчишка, а вот — подросток, и подросток — это кто-то другой, чуждый мальчишке, тот, кто на прежнего себя смотрит удивленно и подозрительно: неужели я был им, вот этим вот — да не может такого быть!

Каждая новая стадия тебя отвергает предыдущую, пляшет на ее костях, сжигает то, чему поклонялась куколка, и прославляет то, чему поклоняется бабочка. Твоя жизнь — это разболтанный позвоночник, сквозь который продета суровая нитка. Позвоночник болтается, позвонки пляшут, ты кидаешься от громких слов к насмешке - и так всегда.

Когда-то ты был шутом, а потом жизнь скакнула вперед, и ты возненавидел шутовство. Ты не мог понять, как кто-то, подобный тебе, опустился до гримас и ужимок. Потом твой позвоночник вырос еще на одну косточку, и Фотурианская эта косточка держала твою шею надежно и прочно, вплоть до сегодняшнего дня. Теперь ее недостаточно, поскольку отстоять свою жизнь можно лишь с целым хребтом — и надо что-то менять, идти к тому, от чего ты бежал, тайно или явно. Идти к единству себя — и почему оно достигается лишь теперь, накануне смерти, в одиночной камере, после пыточных подвалов и впустую прожитых лет?

Смотри, Квонлед, это все ты. Мальчишка, подросток, юноша, мужчина. Победитель чудовищ. Шут. Герой. Насмешник. Отвергнутый любовник. Растяпа. Одиночка. Боец.

Низкое и высокое, величественное и смешное. Соедини все это, мой мальчик, и смелее — тебя ждет бой!

…

Дурень Ганс.

Вот он идет по арене — гордость Земли Шлараф, воплощение ее имперской мощи, золотоволосый герой, сошедший с пропагандистских плакатов. Как широки его плечи! Как мощна его шея! Какие мускулы перекатываются под белоснежной кожей!

Взгляните на его лицо — что за уверенность, что за безмятежность! Божественное благодушие почиет на нем. Чистый, незамутненный взгляд устремлен вперед, безукоризненной формы нос вдыхает воздух победы, полные чувственные губы застыли в полуулыбке. Это лицо не изменится, что бы ни делал его обладатель. Любит ли он женщину, избивает ли врага — оно не исказится, оно — вечно.

Дурень Ганс делает круг по арене, приветствуя публику. Мужчины, женщины, дети — все глядят на него с восторгом, почтением, страхом и любовью. Они обсуждают его доспех - чудо техники, гадают, что им покажут сегодня — какой подвиг, какого врага?

Дурень Ганс застывает в центре арены и стоит, весь облитый солнечным светом, словно черно-белый обелиск. Черное — металл брони, белое — плоть. Этот панцирь выдержит самые страшные удары и сам, в свою очередь, поразит врага. Ядра, картечь, дротики, иглы — а если снаряды окажутся бессильны, работу доделают могучие руки — огромные руки Зигфрида - любимца, героя, вождя. Кроме лица, руки - единственное, что не скрывает броня: чувствовать плоть врага, его сопротивление, боль, дрожь смерти — это для победителя важнее всего.

Дурень Ганс ждет, и с ним ждут зрители — ждут соперника, которого можно ненавидеть, победа над которым сладка; ждут армию, требующую разгрома, чудовище, требующее усмирения; ждут зрелища, развлечения; ждут что угодно — только не человечка в шутовском колпаке.

Звон бубенцов оскорбляет их до глубины души.

…

А вот Квонлед в своей Фотурианской мантии — не гигант, не божество, просто человек, вставший против горы (глупость? отвага? надежда? ха!). Теперь, когда гаер и рыцарь наконец-то слились внутри него воедино, ослиные уши, колпак дурака, который он отрицал всеми своими поступками Фотурианца, странным образом идет ему, придавая всему его облику некое трудноуловимое шутовское достоинство.

Достоинство? Шута? Вот это штука! Но нет, такое действительно есть — напрягите мозги, я вам о нем поведаю.

Во всех мирах неупорядоченной Вселенной слова «паяц», «шут», «клоун» подразумевают, что человек, аттестованный подобным образом — суть нечто несерьезное, достойное презрительной усмешки, существо легкомысленное, глупое, незрелое, неспособное вести себя подобающим образом, но — будем же справедливы! — все же забавное, способное рассмешить глупыми словечками, ужимками и проказами. Отношение к таким людям складывается покровительственно-брезгливое: в глазах серьезного и важного лица, раздутого от денег ли, от власти, клоун, который добровольно выставляет себя на посмешище, клоун, чья задача — веселить толпу, всегда останется человеком второго сорта, пустым болваном, зря растратившим свою жизнь. Пускают ли клоунов в приличные дома? Делают ли они политику? Заключают ли миллионные сделки? Выигрывают ли войны? Издают ли законы?

Серьезное и важное лицо (как много людей, мечтающих быть серьезными и важными!) смотрит на клоуна и видит лишь раскрашенную физиономию, красный нос, шапку волос невообразимого цвета. Серьезное лицо видит это и думает, что это и есть весь клоун. И, разумеется, серьезное лицо не замечает шутовского достоинства.

В чем оно заключается? Сильный и ловкий, клоун стоит в свете прожекторов перед толпой, не смущаясь и не пряча взгляд; универсал, он владеет всеми искусствами, он — жонглер, акробат, дрессировщик, эквилибрист; весельчак и острослов, он шутит над всем — над собой, над зрителем — так, что непонятно становится, кто над кем смеется, и смех, перерастая глупо-комическое, служит делу освобождения. Его униформа — башмаки с длинными носами, нелепый галстук, пестрая клоунская хламида — не позорна и не глупа, она — сродни жреческому облачению.

Ибо клоуны, паяцы, шуты — жрецы всесильного Смеха, его апостолы и паладины; через свои глупые шутки, гримасы они сопричастны божественному. Тому же, на чьей стороне Бог, все равно кем быть — шутом или героем; для него одно больше не исключает другого. Простой серьезный человек не станет вести себя легкомысленно и глупо. Простой весельчак остережется читать проповеди. Но тот, кто, подобно Квонледу, объединил в себе все высокое и все низкое, слил воедино рыцаря и паяца, не боится больше ударить в грязь лицом или вознестись к самому небу. Он — воин в шутовских обносках и шут в стальной броне; он не боится самых громких слов и самых непристойных жестов; он входит в любые двери и равен одновременно королю и последнему нищему; он смеется над злобой и глупостью мира и восхищается его красотой и любовью.

В этом и заключается великое шутовское достоинство.

…

Вот Квонлед, вот Дурень Ганс: шутовство против величия. Осталась лишь публика — что она в этом уравнении: просто ли пристрастный зритель или сам сегодняшний день, который, застыв на пути к будущему, выбирает себе дорогу?

Пожалуй, лучше второе — коль скоро мы вправе сами трактовать текст, выберем ту его интерпретацию, которая позволит нам коснуться вещей наиболее значительных. Итак, зрители — это сегодняшний день, обычные люди, живущие здесь и сейчас; люди, которые, выбирая будущее, в сущности, ничего не выбирают, а просто руководствуются симпатиями и антипатиями текущего момента. Это неприятно сейчас — пусть этого не будет в будущем; а это — приятно, поэтому оно остается и идет с нами вперед. Прекрасный золотоволосый воин был приятен, он был герой, символ доблести, мужества, благородства, воплощение всех достоинств, манифест имперского величия — и никому не было дела до того, что стояли за ним тирания, диктатура, колючая проволока и миллионы трупов - что именно это и ничто иное нес он в будущее за собой. Шут же, за которым стояло Фотурианские идеи — цивилизация, гуманизм, прогресс - приятен не был и никаких достоинств собой не воплощал. Не было в нем ни державности, ни имперского величия, никакие грандиозные картины не рисовались при взгляде на его раскрашенное лицо. Здесь и сейчас он раздражал, злил — и только. Обычные люди, люди сегодняшнего дня — болеть за него не могли.

Последний штрих: представим, что среди этих обычных людей нашелся бы некто, дальше других глядящий в будущее. Всмотревшись в арену, он увидел бы, что она делится на две части. Сторона Квонледа — это солнечный день, ясное небо, светлые дома, счастливые люди — одним словом, Упорядоченный мир. На стороне же Дурня Ганса клубится багровая тьма, в тугой клубок сплелись изуродованные люди и гротескные создания Мифа; слышатся крики, рев, льется кровь и раз за разом бьет хлыст. Но того, кто глядит в будущее, здесь нет, и взглядам публики предстают лишь пустая арена и два бойца.

Гонг гудит, потеха начинается.

…

Дурень Ганс размахивается и бьет. В его ударе — воля всего народа, сила танковых батальонов и пехотных бригад, мощь снарядов и бомб, миллион глоток, кричащих «Да здравствует!» и «Вперед!». Он бьет во имя нации, во имя Вождя, и священный его кулак ударяет прямо в лицо врага, в ненавистный красный нос, в намалеванную улыбку от уха до уха. От удара Квонлед отлетает, падает на землю, поднимая облако пыли. Толпа неистовствует — нокаут, победа в первом же раунде, славься-славься, Земля Шлараф! — но Дурень Ганс, этот герой, абсолютно уверенный в себе, почему-то озадачен.

Он рассматривает свой кулак: что такое, он бил в полную силу, отбросил, но не ощутил сопротивления, твердости, напряжения вражеского тела. Ему никто не противостоял, он словно бы ударил тюк с соломой, резиновую грушу, эластичный манекен! Получается, он ударил зря?

Так и есть — сквозь пыль видно, как презренный враг встает. Вот он на ногах, чихает, машет рукой. От восторга публика переходит к досаде: как он посмел не погибнуть, это нагло с его стороны — оставаться живым.

Пыль оседает, и Квонлед стряхивает остатки ее с плеча. Он невредим, разве что из красного носа показалась кровь да слегка смазалась нарисованная улыбка. Квонлед обводит взглядом трибуны, всех этих людей, что собрались поглазеть на его поражение. Все так же, как тогда, в Земле Гилвур: толпа линчевателей, ожидание смерти - но теперь он один, товарищей нет, и никакой Ондрид не остановит время.

- Эй, деревенщины! - кричит он публике. - Послушайте цирковые были — кого растоптали, кого раздавили! Алле-оп, вот так номер, да? А ты, - обращается он к бывшему другу, - бедный, бедный мальчик — ты разве не знаешь, как готовят паяцев и клоунов? В моей профессии падения — обычное дело, и в Шутовской академии нас учили расслаблять тело перед ударом. Оно должно быть как студень, вот таким!

С этими словами Квонлед машет рукой, и рука болтается, словно лишенная костей.

- Никогда не думал, что мне пригодится эта наука, а вот на тебе! - говорит Фотурианец. - Что ты стоишь, мальчик? Бей, лупи, ты же герой, от тебя ждут подвига! Похлопайте своему бойцу, болваны, для чего вы еще нужны? Вот так, хлоп-хлоп-хлоп!

Он аплодирует своему противнику — полусерьезно, полунасмешливо — но никто не следует его примеру. Квонлед чувствует, как на него буквально выливается океан злобы: это пощечина, плевок в лицо — какое-то циркачество вдруг оказалось способно противиться нашей мощи! Публика простила бы это герою — героям все прощается — но не шуту.

И тут Квонлед понимает, почему не сможет победить в этом бою, и почему обернется крахом все блестящее Фотурианское Упорядочивание. Бедные, бедные Люди Будущего! Кто внушил им, что тирании, жестокость, ненависть неупорядоченной Вселенной, с которыми они столь отважно борются, есть нечто такое, чего вовсе не должно быть на свете? Не следует ли признать, что это никакие не исключения, не искажение истинного порядка вещей, а, напротив, неотъемлемая часть реальности, действующая в полном согласии с непостижимыми законами Вселенной?

Реальность — вот ключевое слово. Реальность: то, что признают люди. Мир, данный в ощущениях. Фактура вещей, их форма и тяжесть. Вкус пищи. Оттенки цветов. Все это людям дает уже существующий мир, и не важно на самом деле, как именно он это делает, коль скоро дары его совершенно реальны. Реальны земли, завоеванные твоей страной, реальна твоя гордость по этому поводу; реальны захваченная добыча и миллион вражеских трупов; реальны импульсы, что требуют от народов экспансии, продвижения, усиления и усложнения своей структуры; реальны мужчины, что ложатся с женщинами и зачинают все новых и новых людей - и реальны силы, что рождают Вождей и влекут людей подчиняться Вождям. Все это — реально, и никакая Фотурианская абстракция нигде и никогда не сумеет надолго преодолеть этот ход вещей, ибо он есть сама жизнь. Именно она, эта абстракция - суть нечто неестественное, вымороченное, чужое.

Поэтому она, в конце концов, проиграет.

И именно поэтому за нее нужно драться до конца.

Ибо все одинокое, бескорыстное, доблестное — чужое в этом прекрасном мире.

…

Дурень Ганс бьет снова — удар, другой, третий, сокрушить, раздавить, смять! Со стороны это даже смешно — словно белобрысый мальчик с насупленными бровями, пыхтя, мутузит любимую некогда тряпичную куклу. Мальчик хочет быть взрослым, серьезным, а кукла, кукла — это все наивное, глупое, детское, за что перед взрослым миром стыдно. С каждым ударом Дурень Ганс прощается с частичкой прежнего себя, перестает быть мальчишкой-свинопасом из деревушки Катцендрек и превращается в героя, в мужчину, в Зигфрида. Вперед, к могуществу, силе, власти, величию, вытравить ребячество и незрелость, отречься от молокососа, которым был когда-то!

И вот мальчик колотит тряпичного паяца, колотит со всем остервенением, на какое способен, и паяца мотает из стороны в сторону, он трещит по швам, и жалобно звенят бубенчики. Но нет ни слез, ни мольбы о пощаде: избитый, Квонлед поднимается снова и снова, терпеливый как ванька-встанька, и красная его мантия мокра от пота, и сплющенный шутовской колпак - словно терновый венец. Квонлед измят, он весь в кровоподтеках, но на лице его по-прежнему нарисована улыбка, и она — спокойна и неистребима. Это улыбка мудреца, улыбка святого: ее можно изуродовать, растоптать, сжечь, но заставить ее уйти добровольно — нельзя. Она словно бы говорит: какую бы власть или силу ты ни обрел, в тебе всегда будет что-то детское, глупое и несерьезное, и все эти парады, трибуны, роскошные облачения, важные посты, великие подвиги, прочувствованные речи — все это ничего не значит в сравнении с чем-то другим, стоящим неизмеримо выше этого.

И вот Квонлед улыбается и вытирает кровь, текущую из носа.

- Какие все это глупости, - говорит он. - Все эти драчки, кулачки, ударчики, все эти «У меня больше танков!», «А у меня больше самолетов!», «А моя Земля самая большая!», «А мы изобрели атомную бомбу и разнесем вас к чертям!». Это даже забавно, как вы гордитесь всей этой чепухой. Завоевать Вселенную, снискать немеркнущую славу — Господи, ну и чушь, ну и стыдоба! Думаете, если вы стали частью огромного чудовища, - обращается Квонлед к публике, - то оно непременно сделает вас вечными? Это бред, ребятки. Вечными вас сделают только вечные вещи. А эти ваше величие и имперская мощь, все эти взрослые игры — рябь на воде, и только. Ветерок подует, огонек задует. И останутся только кости и черепки. И, умирая, вы ничего не вспомните, кроме бесконечных войн, унизительных поражений и бессмысленных побед во имя абсурдной цели. Экспансия, геополитика, государственные соображения — нет, в эти игры я не играю. Я — солдат цивилизации, защитник будущего. Шутовской колпак на мне потому, что новое всегда кажется нелепым и глупым. Но только кажется.

Квонлед поворачивается к Дурню Гансу и подмигивает ему.

- Ты ведь махал ручками, - говорит Фотурианец, - махал ножками, ты хрипел, пыхтел, обливался потом - а я все еще стою. Вот такой вот шут гороховый, даже помереть не могу прилично!

Дурень Ганс, который теперь наполовину настоящий герой, Зигфрид, надежда Земли Шлараф, хмурит брови, сжимает губы, и панцирь его, чудо техники, меняется, словно течет. Панцирь щерится злобой, рождает орудие - оскаленную волчью морду. Она словно вырастает у Дурня Ганса из груди, продолжает его сердце и то, что сейчас, под солнцем Земли Шлараф, посреди ее народа, растет в этом сердце и рвется наружу.

- Пушка, значит? - говорит Квонлед, и в тот же миг черное ядро со страшным свистом бьет его прямо в живот. Что ему мягкость, упругость, податливость — этому комку смерти: от удара Квонлед сгибается, глухо стонет, лицо его искажено болью. Живот словно раздавлен, он горит огнем и тяжел, словно глыба льда. Несколько ребер треснули, для паяца это чересчур, но полишинелю в Квонледе подставляет плечо воин, и Фотурианец, стиснув зубы, выпрямляется перед врагом. Черное ядро — теперь видно, что оно размером с крупный грейпфрут — он держит в левой руке, а правую прижимает к месту удара.

- Пушка, да, - говорит Фотурианец прерывисто и хрипло. Ком подступает к горлу, и он кашляет кровью. - Я думал, что выдержу лучше. Когда я учился в Шутовской академии, мною пару раз стреляли из пушки. Оказывается, когда в тебя стреляют - это совсем другое… Вот что, мальчик, - обращается он к Дурню Гансу, - одним мячом не жонглируют, мне нужно еще.

И Дурень Ганс дает еще, дает ожесточенно и яростно, но теперь Квонлед останавливает ядро ядром, и звенит металл, и столкновение отдается в руке острой болью.

- Уф! - выдыхает Фотурианец. - Зато у меня теперь есть все, что нужно для хорошего представления. Смотри-ка сюда, деревенщина! - и с этими словами он подбрасывает ядра в воздух, ловит их, перебрасывает из руки в руку, прокатывает их, слегка наклонив голову, от одной кисти к другой, по плечам, позади шеи — так баскетболисты забавляются с мячом — и, наконец, начинает жонглировать — сперва медленно, затем быстрее и быстрее.

Волчья пасть выплевает еще одно ядро, и еще, и еще, и мертвое молчание воцаряется на арене, ибо Квонлед жонглерством сбивает снаряды в воздухе, ловит их на лету, и каждый гибельный шар становится частью его защиты. Теперь он жонглирует совсем быстро, и ядра висят в воздухе сплошным черным кольцом.

И ситуация меняется. Дурень Ганс обескуражен, утомлен, он уже растратил немало влитой в него ненависти и растратил впустую, зазря, ибо презренный легкомысленный враг все еще не разбит. Дурень Ганс дышит тяжко, с присвистом, и образовавшуюся пустоту в нем заполняют совсем не героические, не зигфридовские мысли. Он вспоминает, как пас свиней, играл на дудочке, гулял по зеленому лужку — и почему-то именно это кажется ему настоящим, а не учеба в Академии Легенд и Мифов, не зубрежка лозунгов, не марши, не парады, не подвиги и не вечная слава. Все это он уже выплеснул на Квонледа — а тот почему-то устоял. Неужели это и вправду бессильные вещи? Или он искал силу где-то не там?

А Квонлед — Квонлед жонглирует ядрами: как давно он не показывал свое искусство — десять, пятнадцать лет? Рука здесь, рука там, подбросить, подхватить, снова отправить в воздух. Это тоже демонстрация силы — как легко он управляется с тем, что должно было отправить его в могилу, как весело и складно пляшут смертоносные снаряды, как все это страшное на самом деле забавно и безобидно!

И все же надо как-то завершать представление. Квонлед в прекрасном положении, ему так легко от демонстрации силы перейти к ее применению. Восемь ядер — одно за другим, он влепит их прямо в лицо врагу, отомстит и одержит великую победу. Ядро в голову, ядро в живот…

Пока голова думает, руки действуют. Из черной стаи ядер Квонлед выхватывает одно и мечет, словно первоклассная метательная машина. Раз! — и горе прекрасному лицу: сломан нос, разбиты губы, герой теперь сам похож на красного клоуна, с которым за все проделки расквитались сполна.

Два — и это око за око, ребро за ребро! Панцирь жалобно звенит, волчья пасть теряет клыки, и в толпе растет глухой ропот: не по плану, кто позволил, пусть вмешается хозяин зрелищ! Но Вождь, который присутствует здесь незримо, как дух, гений, вдохновитель — Вождь молчит, и Квонлед наносит третий удар, и четвертый, и пятый, и все снаряды попадают в цель, ибо Дурень Ганс не жонглер, не клоун, и нет у него ничего, кроме стиснутых зубов и звериного рыка.

Шестое ядро превращает героя в хромца.

Седьмое заставляет скалу пошатнуться.

И остается последнее, восьмое, шаг до победы, решающий удар, после которого силы будут исчерпаны, и останется лишь считать очки, принимать поздравления, примерять лавровые венки и хвастаться, как славно ты все закончил, в очередной раз уничтожил Миф.

Последнее ядро. Это так просто – метнуть его, но разве победить — значит, обязательно растоптать? Мысль эта приходит Квонледу в голову неожиданно, но она не чужая, это плод тайных раздумий, который зрел в Квонледе с самого начала, с каждым Божьим днем. Растоптать - это Квонледу всегда казалось неправильным. Со всем уродливым, что порождал Миф, Фотурианцы успешно говорили на языке уродства, языке Силы; но почему, скажите, так редки попытки научить всех этих побежденных тиранов, вождей, кровожадных героев и чудищ новому, цивилизованному языку? Почему их, раздавленных, уничтоженных, оставляют всего лишь доживать свой век, но никогда, никогда не признают равными себе, такими же людьми, но получившими меньше, изуродованными жестоким Мифом? Нет, говорит себе Квонлед, шутовству не нужны победа и унижение врага. Равенство — вот что ему нужно. И Квонлед, вместо того, чтобы все кончить одним разом, опускает руки, и последнее ядро падает в горячий песок.

…

- Вот что, Ганс, - говорит Квонлед своему противнику, тяжко дышащему герою в измятой черной броне. - Кончай валять дурака, пошли домой.

Кончай валять дурака — говорит человек в клоунском гриме, в шутовском колпаке; тот, кто в окружении врагов, без единой овации разыграл целую комедию со всеми положенными пощечинами и пинками.

- Да, кончай, - повторяет он. - Хватит. Не хочу тебя убивать. И никого не хочу. Убийство — глупое дело. Пошли ко мне на луну. Будем сидеть и пить чай. Ни Вождей, ни сапог. Это все вздор.

Дурень Ганс обескуражен, он почти готов согласиться. Собственное оружие видится ему бессильным, неспособным навредить этому смешному человечку, который теперь, израненный и искалеченный, протягивает ему руку дружбы. Герой одурачен вновь — да, впрочем, какой он герой, этот Дурень Ганс? Свинопас — вот и ходил бы за свиньями, и жил простой жизнью, и не желал бы ни славы, ни богатства, ни чьей-то чужой земли. Он думает так, и рука его поднимается, чтобы пожать руку Квонледа. Но это сработало бы только, будь они наедине. А сейчас вокруг арена, и люди ждут победы, людям нужен герой.

Первым поднимается мясник из четвертого ряда. На нем окровавленный фартук, лицо его красное, он потеет и вытирает лоб вафельным полотенцем. Сегодня он слышал Вождя по радио, видел его по телевизору, читал о нем в газете и выпорол сына за то, что тот недостаточно почтительно отозвался о Вожде. И вот этот добропорядочный гражданин запевает гимн Земли Шлараф — запевает хрипло, как бы неуверенно, ожидая, что подхватят другие, и другие подхватывают, ожидание не напрасно, и песня ширится, растет и охватывает, словно волна, всю арену. Это песня-помощь и песня-призыв, песня-меч и песня-молот. В ней звучат мечты, упования, надежды и страхи. Это река, море, океан, а Дурень Ганс — сосуд для этой божественной влаги. Людям нужен герой, и поток вымывает из Дурня Ганса свинопаса, который не против бросить все и пойти пить чай вдалеке от великих дел. Остается подлинный Зигфрид — идеал, завоеватель, мужественность во плоти. И Зигфриду этому уже ничего не сделаешь, ибо он стал Мифом, а Миф бессмертен.

Он подходит к Квонледу, и тот смотрит на него спокойно и печально.

- Бедный мальчик, - говорит Фотурианец нависшей над ним скале. - Сколько вас превратили в чудовищ, сколько вас полегло во имя Вождей…

Вот и конец - Квонлед понимает это. Он устал, так устал, что едва стоит на ногах. Надо поддерживать позу. Он непобедим, смех сильнее всего на свете. Он будет звучать вечно — сейчас и потом, в упорядоченной Вселенной, где все будет так, как и должно быть.

Зигфрид кладет руки ему на плечи, и Квонлед под грузом величия, серьезности, силы опускается на колени.

- Последнее слово, - говорит Зигфрид, и голос его прекрасен, и окровавленная маска - лик божества.

- Это не все, - шепчет Фотурианец, - Еще пара шуток в запасе. Нет, лучше так: стишки.

Грим стекает с его лица вместе с потом, волосы мокры, и лоб его — ясный лоб усталого человека. Брови подняты в недоумении — вот оно, предсмертное, подлинное лицо Квонледа: лицо того, кто греб против великой реки Жизни и обнаружил, в конце концов, что река все равно принесла его куда ей надо.

- Стишки-стишочки, - шепчет он. - Дай мне дочитать, Ганс, а потом делай что хочешь. Их читал мой наставник в Шутовской Академии, смехмейстер Шпагат — читал всякий раз, как напивался, а случалось это каждую среду.

Зигфрид кивает. Это будет красивый жест. Достойный героя - это уж точно. Отнесемся к дураку снисходительно, пусть лопочет свои дурацкие вирши. Пусть он ляжет в могилу, а мы будем жить и радоваться жизни. Над Землею Шлараф будет светить солнце. Будут рождаться дети. Пойдут на войну бойцы. Раздвинутся границы — все дальше, в глубины Вселенной. Будут новые миры и новые подвиги. А дурак будет лежать в земле.

Квонлед читает:

Клоуны на арене цирка, клоуны на арене
Получают пощечины, поливают друг друга водой,
Кидают мячи, дерутся резиновыми молотками,
Падают от ударов и вскакивают как новенькие
Под звуки клаксонов, гудков, свистков, под аплодисменты публики.
Публика видит веселье и смех, раскрашенные носы,
Разноцветные шевелюры, галстуки в белый горошек,
Канареечные штаны и огромные башмаки;
Клоуны же, возвращаясь в прокуренную гримерку,
Смотрят в немытое зеркало и видят под гримом морщины -
Борозды на лбу, паутину под веками, канавы в уголках рта.
Клоуны меняют костюм и идут пропустить стакан
В забегаловку неподалеку от цирка,
Где каждая собака знает, что эти обычные на вид люди
Только что вытворяли кунштюки в свете софитов,
Откликались на имена Бом и Бим и кричали в зрительный зал тонким голосом
«Фот тяк!» или «Алле-оп!». Клоуны пьют, платят, идут домой
К грязным сорочкам, немытым тарелкам, нечищеным сапогам,
Некормленым кошкам, собакам и попугаям,
К мятой постели и засохшему фикусу на подоконнике.
Женщины, женщины, женщины, женщины, женщины!
Они уходят от раскрашенных дураков,
Уходят к серьезным мужчинам с властными голосами,
Уходят к приличной жизни — серьезной, внушающей уважение
И зависть подружек, уходят к серьезному будущему,
Полному золотых колец, курортов, машин, квартир,
Уходят хлопотать над мужьями, трепетать от их веских слов,
Вынашивать детей, добропорядочно стариться.
Клоуны, шуты, дураки — остаются одни, и им
Остается лишь цирк: арена, хлопки, гудки, обливания.
Бедные клоуны — но разве они клянут
Утраченную серьезность, топчут свои парики?
Нет, пусть этим занимаются малодушные,
Клоуны всегда веселы, весь их вид говорит:
Забирайте весь мир, он ваш, забирайте серьезность,
Респектабельность, приличия, уважение всех людей,
Забирайте богатство, власть, счастье, сегодня, вчера, всегда,
Забирайте сколько сможете унести!
Оставьте нам только наше искусство, накладные носы и наш смех,
Оставьте нам одну нашу глупость, башмаки, подтяжки и грим,
Оставьте нам наши бабочки и гудки,
Шутовство и безумство, дурачество и зеленую юность,
Цветущую сквозь морщины. Милые, милые клоуны!

И это последние слова Квонледа — признание в любви к своему цеху, от которого он отрекался всю Фотурианскую жизнь. Едва слова эти замирают в душном воздухе арены, пропитанном честью, славой, отвагой, как Зигфрид сжимает Квонледа за шею и поднимает перед собой, на расстоянии, словно боясь оскверниться. Легкое движение — и шея сломана. Зигфрид отшвыривает Фотурианца в сторону, словно испорченную куклу, и гимн Земли Шлараф умолкает. Люди, как орехи, сыплются на арену, и, поднимая тучи пыли, бегут к мертвецу. Каждый хочет внести свою лепту в победу, разделить подвиг с героем, отстоявшим всеобщую честь. Глупый насмешник — кто теперь смеется последним?

Кто?

Кто?

Кто?

---

Тело Квонледа еще долго рвали на части, но Пауле с ним уже не было. С тяжелым сердцем профессор двинулся дальше, к следующему фотурианцу, и таковым оказался Гарвиг, невероятный обжора, который до вступления в орден весил сорок килограммов, а едва нацепил мантию, раздулся до шестисот. Разум его был полон пирогов, супов, колбас, паштетов — столь сильный шел от них дух, что Пауле слегка растерялся и даже не сразу вспомнил предысторию гарвиговских подвигов.

---

Лекция

Я не тот человек, что готов вонзить нож в спину своему другу, едва тот отвернется, однако следует признать — теперь, когда Ондрид отправился паломником в Темные Миры, говорить о некоторых вещах стало гораздо проще. Главным образом, это касается основы могущества Фотурианцев — Предметов Нид: всем вам, без сомнения, знакома моя гипотеза, согласно которой они — суть черновые наброски Творца, варианты неСотворенного им Бытия, непостижимым образом связанные с одной из важнейших загадок Вселенной — так называемыми Темными Мирами. Связь здесь я вижу вот в чем: и Предметы Нид, и Темные Миры со всеми своими посланниками и обитателями одинаково противоестественны, чужды нынешнему Мирозданию. Во всей Вселенной, насколько мы ее знаем, нет ничего подобного тому, что они собой представляют. Ничего, понимаете? Ну, так вот: это довольно щекотливый вопрос — как именно Ондрид заполучил для нас эти Предметы. Его рассказ про Землю Анкелад мы слышали: там, на краю Вселенной, во время своего вынужденного изгнания — не буду пересказывать историю про костер - он нашел некую Щель и через эту Щель раздобыл себе Жезл и прочее. А где теперь эта Щель? Закрылась сразу же после того, как с ним поделиться? Почему ее больше никто не видел? Не один же он там был, в самом деле: жили там и Данклиг, и #1285, а этот последний уж на что жаден до диковинок! Мое мнение, которое я ныне могу озвучить беспрепятственно, таково: не было никакой Щели, как не было и случайности в том, что наш друг Ондрид обзавелся Предметами Нид. Думаю даже, что он получил их от Кого-то, и этот кто-то напрямую связан с Темными Мирами. Нет, я ни в чем не обвиняю Ондрида — он честный человек и никогда не связался бы с чем-то сомнительным, однако я допускаю возможность, что его могли… ну, скажем так, провести. Кто-то или Что-то сыграло на его желании сделать мир лучше и, притворившись благодетелем человечества, всучило ему эти штучки. Да, с их помощью мы успели сделать немало хорошего, и все же, боюсь, что в будущем нам придется пожалеть о своем легкомыслии. Получить в свои руки столь могучую силу и ничего не заплатить за это — так во Вселенной не бывает. Эразмус Пауле, первая публичная лекция после отбытия Ондрида в Темные Миры.

В благословенной Земле Тилод стоит часовня Фотурианцев, построенная в память о тех, кто отдал свои жизни за дело Упорядочивания Вселенной. Внутри нее немые гранитные плиты с причудливой вязью тилодского языка повествуют о Фотурианце Карлеме, спустившемся в ад Земли Орфеон для того, чтобы вызволить оттуда дочь простого башмачника, и оставшемся там вместо нее; о подвиге Фотурианца Байцзы, отвратившего бурные воды реки Хуанэй от деревни Тин Фу и побитого камнями за оскорбление речного бога; о Фотурианке Талман, учившей грамоте детей племени килбу и съеденной племенем мбукту на церемонии восхваления Коа-Коа; о Фотурианце Леонардо, ценою собственной жизни доказавшем существование гравитации; о братьях Кайтек, низвергавших идолов в языческих Землях и подавившихся персиковой косточкой, одной на двоих; о Фотурианце Зоннере, собственноручно изобретшем музыку, живопись и литературу, после чего скончавшемся от перенасыщения прекрасным; о Фотурианках Ксении, Тримфет и Сул, кротких богинях милосердия из Земли Гореваль - они так много сил отдали в борьбе с холерой, что состарились раньше срока; об умершем в тюрьме Фотурианце Низаме, который в Земле Анкор поднял из пучины остров Тву и населил его людьми-аистами; о Трайсте, что принес огонь в десяток Земель, а после до конца жизни проторчал прикованным к скале, и о многих-многих других. В этой-то часовне и собрались молодые Фотурианцы, чтобы послушать лекцию брата Данклига.

Вот он поднимается на кафедру — огромный, грузный, с копной рыжих волос. Сегодня Данклиг не стал надевать красную Фотурианскую мантию, нет, он вышел перед студентами в доспехе, который носил во время свой службы владыкам Земли Кориол. Были это ржавые, утыканные шипами латы с засохшими пятнами крови, а под мышкой бывший Таран, Потрошитель, Мясник и Человекобой нес шлем с погнутой от удара решеткой. Что это, зашептались студенты — провокация или ловкий ход? Пускай он друг Ондрида, сильнейший из Людей Будущего, но здесь, в цитадели Фотурианства, в бастионе всего лучшего, доброго, светлого и порядочного, что только есть во Вселенной — нарядиться гнусным созданием Мифа, вспомнить о прошлом, которым гордиться нечего? Да, тут было отчего призадуматься: по залу уже поползли шепотки, как вдруг Данклиг поднял руку, откашлялся и заговорил звучным низким голосом, настоящим басом-профундо.

- Приветствую вас, друзья, - начал он. - Я вижу, многие неодобрительно косятся на мою нынешнюю экипировку — так вот, к теме сегодняшней лекции она имеет самое прямое отношение. Говорить я буду о том, чем Упорядоченная Вселенная, к которой мы все стремимся, отличается от нынешней, полной Мифа.

Для начала — простой пример. Представьте себе мальчика и собаку. Представили? Обыкновенный мальчишка - в шортах, футболке, с вихрами, ссадиной на коленке. Пес тоже самый обычный — Шарик, Барбос, Джек. Живет эта парочка в Упорядоченном мире, так сказать, на лоне цивилизации. Им хорошо вместе, весело, они целыми днями бегают наперегонки, мальчик бросает палку, пес приносит, за обедом собаке скармливают невкусные брокколи (мама ругается, но поди уследи!). Если пес вдруг заболевает — может случиться и такое, Упорядоченный мир — не есть безопасный - его везут в больницу, кладут на операционный стол, мальчик весь бледный ждет под дверью, наконец, выходит хирург и сообщает, что операция прошла успешно, главное — не дать псу повредить швы. Все хорошо, все счастливы, все замечательно. Такова ситуация с мальчиком и собакой в Упорядоченном мире. Теперь рассмотрим ее в контексте Мифа.

Хотите верьте, хотите — нет, но и я, Данклиг, когда-то был мальчишкой, и у меня тоже была собака. Жилось нам, правда, не так уж и весело: день-деньской мы слонялись по трущобам и охотились на гигантских крыс, чтобы было, чем набить желудок. Тогда я еще не знал, что, повзрослев, сделаюсь гладиатором и наемным убийцей; тогда я просто выживал, и рядом со мной шел мой верный пес. Мы были не разлей вода, иногда даже пили из одной лужи. Во всем мире у меня не было существа ближе, чем он. И вот пес заболел, но в мире Мифа не было ветеринаров, чтобы его вылечить, а если бы и были, кто помог бы задаром нищему пареньку? Кое-как пес боролся с болезнью, но ему нужна была моя помощь, нужна была еда. Я пробовал охотиться, но без моего верного помощника ловить крыс стало невозможно. Он всегда загонял их в угол, мой приятель, а в одиночку я их только распугивал. Как-то раз, бесцельно бродя по трущобам, я выручил из беды девчонку из богатого семейства — ее хотела изнасиловать банда Тигра, об этом я расскажу в другой раз — и мы отправились к ее родителям, владельцам плантации кустарника чо-кла. Там мы… а, это долгая история, если вкратце, то меня хотели заставить осеменить полсотни откормленных баб — свежая кровь, то да се — но мы сбежали, и я вернулся обратно к псу. Внимание, господа, тут начинается самое интересное. В цивилизованном мире нашелся бы какой-нибудь другой способ, но в мире Мифа мне пришлось поступить жестко. Пес был мой друг, ему нужна была еда, и я сделал то, что сделал. Я убил девушку, разрубил ее тело на куски и накормил товарища.

Тут Данклиг сделал паузу, а затем, когда Фотурианцы чуть расслабились, добавил:

- Ну и сам поел, чего уж тут.

- Так вот, - продолжил он, переведя дух. - Примеры эти иллюстрируют первый тезис моей лекции. Он таков: Упорядоченная Вселенная - это цивилизация, дружеское участие, доброта, забота, милосердие, довольство, благосостояние и уверенность в будущем. Неупорядоченная Вселенная, Вселенная Мифа - это варварство, жестокость, ненависть, равнодушие и постоянный страх. Конечно, все это довольно условно - ни один Фотурианец - даже Ондрид, даже Пауле! - не знает точно, что представляет собой Упорядоченная Вселенная, ибо другого Мироздания, кроме того, что есть, мы еще не видели. Да, друзья мои, все мы, так или иначе - дети Мифа, и наши рассуждения о том, каким должно быть правильное, предусмотренное Творцом будущее, это фантазии людей, замордованных чудесами, утопические надежды бунтовщиков, восстающих против зла и несправедливости. Мы не знаем, к чему идем - это первое, что должен осознавать Фотурианец. Но - следуем дальше.

Тезис второй: Упорядоченная Вселенная — это справедливость, закон, служение общей цели, неупорядоченная — культ силы, вседозволенность, удовлетворение исключительно личных потребностей. За примером далеко ходить не буду, обращусь опять же к собственной биографии. Вам уже известно, что до того, как стать Фотурианцем, я служил владыкам Земли Кориол, служил ревностно и беззаветно. Да и почему мне было не служить, коль скоро под их знаменами я мог творить все, что душе угодно? Изнасиловать женщину, разбить младенцу голову о фонарный столб, утопить неугодного в нужнике? Пожалуйста, сколько хочешь! Когда ты сильнее всех, никто тебе не возразит. Теперь-то мне понятно, что, захоти я тогда свергнуть своих повелителей, мне бы и это удалось, но в те дни Данклигу Мяснику, Данклигу Тарану довольно было тех жертв, на которых науськивали его хозяева.

Фас — и я в одиночку штурмовал крепости, ату — и я убивал благородных героев, золотоволосых дев, мудрых волшебников, ученых, врачей, книгочеев и всех, кто стремился сделать мой мир хоть немножко лучше. А знаете, друзья, почему я все это делал? Потому что мне это нравилось — таковы были естественные устремления моей пылкой, страстной и необузданной натуры. Да, это факт: одно время тамошние писатели-романтики пытались было сделать меня фигурой трагической, не лишенной рефлексии и чувства вины, но настроения эти быстро рассеялись, когда на глазах у этих сопляков я раздавил десятку их коллег головы! Ей-богу, они хрустели как орехи — вспомните это, друзья, когда вас в следующий раз охватит желание восхвалять силу, молодецкую удаль и жизнерадостную, веселую жестокость.

Итак, я был молод, полон энтузиазма, а поскольку детство у меня было тяжелое, хорошему никто меня не учил, то и силой своей я распоряжался соответственно, то есть употреблял или во зло или на благо себе любимому, что для жертв моих означало одно и то же. Развлекался я тем, что пытал детей на глазах родителей, варил суп из сирот, сшивал хорошеньких девиц попарно и тройками, закапывал живьем стариков и изобрел даже особую катапульту — чтобы удобней было разбивать людей о Кинальский утес. Одним словом, был я самым настоящим чудовищем, гнусным развращенным дикарем, не ведающим никакого закона — тем значительнее то, что сумел сделать со мной Ондрид.

Я встретился с ним во время одного своего задания — ничего особенного, побил армию трусов из западного удела, двадцать тысяч человек смахнул с лица земли одною левой. Представьте себе поле, усеянное мертвецами: в сером небе кружит воронье, от костров несет гарью, но и она не заглушает запаха смерти, мой доспех — тот, в котором я сейчас — весь в крови, на шипах висят клочья кожи. Я сижу на траве, курю, вдруг вижу: прямо ко мне, обходя тела, идет человек — среднего роста, седой, в красной мантии. Волшебник какой-то, думаю, беру валяющийся рядом камень и запускаю в него со всей дури — на, получи! Не убил, что-то там у него сработало, рассыпался мой булыжник на мелкие кусочки. Ладно, думаю, давай по-старинке — поднял руку, ударил, сверкнуло, и лежу на земле. Поднялся, вновь ударил, вновь лежу. Последний раз так крепко приложило, что сознание потерял. Вы не подумайте, друзья, это не рядовой случай! Я вот вижу по лицам, что вы думаете: да он, наверное, слабак, этот Данклиг, а если не слабак, то сила его преувеличена. Может быть, он для красного словца зовется сильнейшим из Фотурианцев, а на деле — сильный, да не очень? Может быть, чтобы он сознание потерял, и стараться особо не надо? Нет, дорогие мои, тут надо расставить точки над «и»: я был и остаюсь сильнейшим человеком в неупорядоченной Вселенной — вы сами можете это проверить после лекции. Дело тут в другом: в нашем столкновении Ондрид победил не потому, что был сильнее физически, не потому, что использовал поле Скепсиса или Предметы Нид (а он их не использовал) - нет, победа досталась ему затем, что на его стороне была Правда. Да-да, именно так: в нашем противостоянии он стоял за лучшую Вселенную, нежели та, в которой существовал я, и принципы этой Вселенной, справедливые и разумные, превозмогли всю мою свирепость и мощь. Не в том, друзья, заключается подвиг Ондрида, что он силой сломил силу — да сумеет это сделать любой подкачанный недоумок — нет, суть его в том, что силу он укротил Законом и Справедливостью. Сражаясь с ним, я сражался с Будущим, в котором не будет жестокости, ненависти и зла — и потому, жестокий и злобный — проиграл. Это был первый Фотурианский урок, который я получил: в неупорядоченной Вселенной кто силен, тот и прав, в Упорядоченной же сила будет за тем, на чьей стороне Правда. Запомните это, запомните накрепко и не повторяйте моих ошибок.

Не стану утруждать вас подробностями нашей схватки, перейдем лучше к тому, что было после. Честно говоря, я не ожидал, что Ондрид меня пощадит — в подобной ситуации я его не пощадил бы. Что поделать, я был дикарь и жил в жестокие времена, когда пощады просили все, но не получал никто. Каково же было мое удивление, когда, вместо того, чтобы добить меня, он принялся читать мне мораль! Что за чепуха, подумал я, на кой черт он треплет языком, когда надо резать? Тут надо сказать, что вещи, о которых он болтал, я слышал и ранее, от самых разных людей. Почему не слушал? Потому что то были слабаки, вот почему. Помните, логика Мифа проста: слушать только сильных, слабый не может быть прав. Какая разница, что бормочет червяк, когда его давишь? Но тут-то раздавлен был уже я, и пришлось волей-неволей прислушаться — не помню, что точно Ондрид говорил, но суть была такова: я — человек, безусловно, сильный, но сила моя пропадает втуне, расходуется просто так. Надо мной нет закона, вот что плохо — и однажды я кончу тем, что растрачусь, впаду в ничтожество. Так всегда и бывает без ограничителей, сказал он — система просто идет вразнос. Конечно, всегда найдутся те, кто возразит: нет ничего лучше неограниченной свободы, только она сулит бесчисленные возможности и утоление всех страстей, но взгляни в небеса, Данклиг — разве всемогущий Творец, создавший и тебя, и меня, озабочен только тем, чтобы доставить себе удовольствие? Пойми меня правильно, мой бедный заплутавший мальчик — Ему, существу, чье могущество превосходит всякое воображение, ничего не стоило бы, сотворив этот мир, усесться задницей на какой-нибудь позолоченный трон да предаться самому разнузданному беспутству! Но разве он так поступил? Разве так, скажи? Неужели не явствует из самого мироздания, что Он искал себе не развлечений, но трудов?

Он говорил, а я слушал, впервые в жизни, и что-то в моей голове менялось. С поражением мир мой рухнул и теперь выстраивался заново, по новым законам. Конечно, это произошло не сразу — тогда, на поле брани, в меня упали лишь семена Фотурианства, и расцвели они лишь много лет спустя, в иных обстоятельствах, в иной Земле. Но — с того дня я изменился. Прежней уверенности в себе у меня уже не было. Что я получил взамен? Осознание того, что каким бы сильным я ни был, есть Нечто, что превосходит меня и всегда будет превосходить. Вот так.

Сперва я бунтовал против этого Чего-то, потом — ненавидел и мечтал забыть. Я окунался в разврат, купался в крови и предавался таким непотребствам, какие только мог вообразить. Все было напрасно - моего поражения, пускай о нем, кроме меня, никто не знал, я отменить не мог. Во мне словно сломался какой-то стержень, и в конце концов пришлось вытащить его и заменить на новый. Стержень этот в противовес старому — Вседозволенности — назывался Смирение.

Да, друзья мои, смирение — перед Правдою и Законом, что сильнее меня. Но как — сильнее, в каком смысле? Может быть, эта сила унижала меня, издевалась, глумилась, калечила? Нет, хотя могла бы. Вместо этого посредством Ондрида она пыталась чему-то меня научить, что-то показать мне — например, то, ради чего следует жить.

Не могу сказать, что я и ныне хорошо понимаю это — очень сложный вопрос, не для моего ума. Будучи существом Мифа, я сам себе был богом — самодовольным чудовищем, разрушающим все и вся. Став Фотурианцем, а затем и священником, настоятелем этой самой церкви, я стал слугою — Бога, Правды, Закона или Высших Сил — называйте, как знаете. Почему всесилию я предпочел служение? Из солидарности, я полагаю. Ничто в жизни я не уважал так, как силу, и если всесильный Творец, даровавший Ондриду победу надо мной, стоял за обуздание вседозволенности и жестокости Мифа, то и мне, бывшему Палачу и Тарану, не зазорно было, смиряя свою природу, идти той же дорогой — Упорядочивать Вселенную и бороться со злом, как бы напыщенно это ни звучало.

Так был Упорядочен Данклиг Таран — собственно говоря, разница между ним и Фотурианцем Данклигом и есть разница между нынешней Вселенной и Упорядоченной — и мы переходим к третьему тезису, последнему на сегодня.

Тезис этот прост: в Упорядоченной Вселенной вещи неприятные, но необходимые для существования общества выглядят максимально благопристойно, в нынешней же, неупорядоченной, им, напротив, стараются придать как можно более уродливую, чудовищную форму. В сущности, это вопрос эстетики: приведу, как водится, пример.

Уже будучи Фотурианцем, я много лет провел в различных тюрьмах и концлагерях. Таковы издержки профессии: если ты борешься с неправдой, защищаешь слабых и преследуешь зло, рано или поздно тебя упекут за решетку: вопрос только в том, когда, и насколько приличной окажется тюрьма.

Самая комфортная отсидка у меня была в Земле Стишор, посадили же меня, собственно, аккурат после того, как я ее Упорядочил. Благодарность сомнительная, и все же старался я не зря, ибо сидеть мне довелось в чистой камере, с образованными, культурными людьми. Были у нас и компьютер, и телевизор, и библиотека в сто тысяч томов, так что я даже исполнил свою давнюю мечту — выучил алфавит вплоть до буквы «П». Кормили нас исправно — каши, супы, пюре, зелень — по выходным же к меню добавляли желе и кусочек вырезки. Я не назвал бы свое заключение раем — в конце концов, я сидел в камере для смертников, и меня со дня на день должны были расстрелять — однако по сравнению с тюрьмами неупорядоченных Земель время я проводил довольно мило. Полагаю, что даже казнь мою они бы сумели обставить так, чтобы мне не стыдно было на ней присутствовать.

Что же касается неупорядоченных Земель, то хуже всего мне пришлось в застенках у своих бывших хозяев, владык Земли Кориол. За предательство третьей степени — зевнул во время парада — я был ввергнут в Клоаку, огромный подземный зал, заполненный жижей прямиком из дворцовой канализации. Доходила она мне до горла, более того — со всех сторон я был стиснут несчастными узниками, так, что даже не мог пошевелиться. Давка, вонь, духота, сырость — все мы гнили заживо, и кто не сходил с ума, тот в конце концов засыпал летаргическим сном. Забыл уточнить один момент: поскольку в этой тюрьме действовали законы Мифа, то просто так, без соизволения владык, в ней никто умереть не мог. Кроме того, чтобы бодрствующие не скучали, сверху в Клоаку спустили крылатого демона: пупырчатый, толстозадый, он парил над нами на крохотных крылышках и время от времени поливал счастливчиков экскрементами, едкими, словно щелочь. В отличие от нас его хотя бы кормили.

Что же я хочу сказать всем этим? Конечно, тюрьма — вещь неприятная, и лучше бы не попадать в нее вовсе, однако, если бы мне предложили на выбор цивилизованную тюрьму в Упорядоченном мире или Сказочную в мире Мифа, я бы выбрал первую — меньшее из двух зол.

Подведем итоги - нижеследующее я прошу вас запомнить раз и навсегда.

Первое: Упорядоченная Вселенная — это милосердие и забота, неупорядоченная — равнодушие и жестокость.

Второе: Упорядоченная Вселенная — это закон и работа на общее благо, неупорядоченная — вседозволенность и эгоизм.

Третье: Упорядоченная Вселенная — это гармония, благопристойность, цивилизация, неупорядоченная — уродство, неприличие, варварство.

На этом все. Преклоним же колени и помолимся за наших товарищей, что несут в далеких Землях бремя Фотурианских трудов, ибо нынче они бьются за Упорядочивание Вселенной, а завтра вступить в бой придется вам.

…

Разум Данклига Пауле всегда покидал с облегчением — слишком много в нем было темных и холодных глубин, настоящих ям с чудовищами на дне. Даже став Фотурианцем, бывший Таран каждый день боролся с обуревающими его яростью и желанием резать, давить, кромсать, рвать, рубить — как тогда, на службе у владык Земли Кориол. Как приятно было, оставив его мысли — сизые, словно выпущенные кишки, и синюшно-фиолетовые, как недельной давности трупы — погрузиться в свежую, деревенскую голову Фотурианца Екима, севшего писать ответ отцу в далекую Землю Ивановка. Работал Еким на крупнейшем проекте Фотурианцев, в рукотворной Земле Урбон. Планида эта первая во Вселенной возводилась вручную, с нуля, по особому плану, и задача у нее была — показать, что Фотурианцы точно знают, каким должен быть идеальный Упорядоченный мир.

Со всех краев Вселенной текли к Урбону строительные материалы, уже готов был каркас Земли, и Бордегар, распорядитель работ, начал уже задумываться о том, монархию или республику ему учинить в дальнейшем — что больше понравится людям? Екима, впрочем, это волновало мало, должность у него была небольшая — прораб на участке номер две тысячи сто сорок два; вот он сидит в своем трейлере, лампа коптит, печка греет, трейлер, подвешенный на толстом тросе, качается над космической бездной, а в письме пишется вот что — читайте:

---

Письмо

Здравствуйте, папаша, пишет вам в ответ верный и двенадцатый сын ваш Фотурианец Еким. Очень был рад вашему письму, положил в коробку от торта к остальным драгоценностям — фотокарточке Маруси и маркам с рысаками, только не к тем, что вы сожгли, а к другим, что я потом купил. Ничего для меня нет дороже, чем родительское мнение, а потому все вам подробно рассказываю, ничего не скрываю.

Дело наше движется, кандехаем потихоньку в Грядущее, главное, чтобы голова не закружилась, и шапку ветром не сдуло. В будущем году, думаю, закончим, а там и переселяться можно будет — все ж не шутки ради строим, а для нормальной человеческой жизни посреди космического хаоса. Скажу вам, папаша, что труд наш Фотурианский не легок, а даже очень труден, если сравнить его, скажем, с коровою или пахотой. Не подумайте, не жалуюсь, не приученный, и вас разобидеть не хочу, а только сердце мое обливается кровью при виде, как мои товарищи всеми силами напрягаются, а Вселенной начихать с высокого дерева. Могла бы и поспособствовать, ан нет — курва курвой, мать ее разъети!

Вот — и разругался уже, так болею за общее дело! А как тут не болеть, когда одни лучшие люди собрались для всемирного счастья, когда проэкт этот - самый что ни на есть наиогромный? И Ондрид приехал, и Данклиг тоже — все на строительстве, никто не отбрехался. А строим мы, папаня, ежели вы забыли, самоновую и распрекрасную Землю, чтобы всяк в ней живущий существовал и радовался, и таких Земель во вселенной еще не бывало. Называется она Земля Урбон, почему — не ведаю, но звучит хорошо, по-благородному, не то, что наша Ивановка, где только грязь и свиньи, и сплошное неуважение.

До конца далеко еще — пока Земля в лесах, строится, расширяется, полнеба займет. Будет на ней сто городов, тыща деревень, и людей без счету, да не таких, как у нас, замученных, а веселых, сытых. Вы бы сейчас поглядели, да и обомлели бы — экую громадину отгрохали! - а только это одна десятая от того, что надо, и работы еще будет невпроворот. Пока это только глыбина здоровая, безо всяких лесов и морей, вот вчера чернозем привезли, через неделю будем обкладывать — ну, не мы, а робуты из Земли Анод, огромные такие, без глаз, но с лапами. Тут вообще пропасть народу трется, отовсюду буквально, из всех концов. И обычные есть, и из сказки.

Главный тут — Бордегар, я его Борей зову, как старосту нашего. Он не обижается, с пониманием человек. Говорит, что на таких, как я, вся Вселенная держится — ну, а что, чистая правда ведь! Я тут за всем слежу: кто что носит, куда ставить, чтобы не сломалось — опять же я смотрю. Недавно освоил погрузчик на гидравлихе: хитрая штука, а кобылы все же не хитрей. Так что у меня все хорошо, а вы, папаша, не вините себя напрасно. Это не вы меня хотели на тот свет спровадить, это вас нужда заставила, горе горькое. Нонче я вас прекрасным образом понимаю: ежели в семье и так двенадцать ртов, на всех землицы не выделишь, кого-то надо и топором тюкнуть, такая уж жизнь, и ничего вы тут поделать не можете. Поскольку же я был младшенькый, мне и терпеть пришлось, и вот что я скажу, папаня: для того мы, Фотурианцы, и работаем, чтобы юношев топорами не тюкали. Как построим Урбон, так у каждого свой участок будет, и никаких ссор, а топор под печку забросим, я на вас зла не держу. Мне, правда, предлагал Фотурианец Данклиг вбить вас в землю, чтобы голова одна торчала, но я не согласился, потому как, если мы счастливое будущее делаем, то вбивать никого нельзя, а иначе выйдет сплошное нарушение.

Ну, так я дальше рассказываю: положим мы, значит, чернозем и будем высаживать на него травки всякие и живность михросхопическую в разные водоемы будем заселять. Называется это еволюца, и мы тут ее быстрехонько будем делать, чтобы не через миллиярд лет нам хорошо жить, а годиков через пять, аккурат к Упорядоченью. И будет у нас все спокойное, мирное, ни волков, ни медведей злобных, ни болезней каких — все хорошее, для людей. Это не такая Земля будет, чтобы как у нас, в Ивановке — и лешие, и кикиморы, и волхвы-чародеи в лесу — нет, тут дома будут высоченные, из бетона, а не наши терема, где хоть одежу сожги — не согреешься. Сивилизаца!

Еще вчера корабль пришел, со скотиной, животными всякими. Там все как: есть, значит, формочки — коза, корова, заяц — а есть баночки, и в баночках этих, хотите верьте, хотите нет — жидкая сказка, такая, папаша, что залей ее в эти формочки, пошепчи — и будет все, что захочешь. Я вот пошептал, и что же? Маруська получилась, вот вылитая, жалко только, что люди таким макаром не делаются, а если и делаются, как у меня, то совсем без мозгов получаются, вроде кукол.

А пока Земля вся в лесах, что домина, и я по этим лесам расхаживаю, надзираю. Рабочих — пропасть, только вчера двадцать человек угробилось. Трос не выдержал, и все в пропасть бултых. Хорошо хоть гробы заранее привезли, по штуке на каждого, плюс запасных тысяч сто. Те, что покрасивше — для нас, для Фотурианцев, значит, те, что попроще — для простого люда. Костьми ляжем, но построим - так дядя Боря сказал, но вы, папаня, не беспокойтесь: я, ежели и помру, то проистечет из этого ни много ни мало счастье для всего человечества, а не обычные в таком случае смрад и тлен, потому как мы, Фотурианцы, зазря никогда не помираем, а только с большою пользой.

Полушубок ваш, что вы прислали мне в извинение, я отсылаю назад, с гостинцами. Мне он тут без надобности, потому как работаю прямо посередь планиды, а у ей внутри печка. Напишите, если что надо, тут у нас все есть — и хлеб, и мясо, и солома тоже найдется. Как достроим, так и вовсе прекрасно заживем.

Эх, папаня, вот вспоминаю вас, и душа обратно тянется, несмотря на все топоры. Как вы там, живы еще, не хвораете? Как Маруська — с Васькой не крутит у меня за спиной? Если есть такое, передайте ей от меня пару ласковых, скажите, что ж она, сука этакая, делает, потому как я оченно тут без нее страдаю, а она там хвостом вертит! Если же нет, помнит об уговоре, тогда из гостинцев дайте ей шапку и пряник, который не надкусанный. Пирог же сами ешьте, ибо он не простой, а Фотурианский, с грибами.

Вообще же я мечтаю, чтобы и вы, папаша, и Маруся, и братцы мои приехали ко мне на побывку, посмотрели бы что да как. А то и остались бы — что, разве плохо? Вместе бы строили, а потом и жили бы, как семья. Урбон, она для всех будет. Отстроимся, поженимся с Марусей, будем жить-поживать, и вы с нами. На сем заканчиваю, моя смена начинается, надо нынче горы возводить да засыпать соль в море. Сердечно прощаюсь, а Марусе привет передайте, ваш верный и двенадцатый сын Фотурианец Еким.

---

Запах свежескошенного сена, вкус ржаного хлеба и ледяного, прямиком из погреба, молока — вот что осталось у Пауле от юного провинциального Фотурианца. Пожелав ему удачи, профессор вновь метнул свой разум в пустоту; мгновение — и ноздри его заполнил аромат ладана, а в ушах зазвучали погребальные песни Земли Нилаан, родины Фотурианца Зонклига. Сам Зонклиг стоял перед входом в подземный склеп и раздумывал, спускаться или нет. С одной стороны делать хоть что-то ему было ужасно лень, с другой - его попросили о помощи и при том, как полагается, со ссылкой на Фотурианский Кодекс, параграф пять тысяч триста двадцать один, «Об усмирении трупоходящих». Ох, уж эти деревенские жители с их неказистыми, заурядными неприятностями!

---

Дохлый номер

Дело, в сущности, было простое: по ночам мертвецы выходили из склепа и таскали людей — по двое, по трое, смотря, как пойдет. Мясо они, разумеется, съедали, а кости, обглоданные и обсосанные, возвращали родственникам в аккуратных узелках, пошитых из могильного савана. В былые времена Зонклиг — ранее живой труп — одобрил бы подобную обстоятельность, но не теперь, когда его облекала Фотурианская мантия, символ всего доброго и светлого, что только есть во Вселенной.

Сперва он хотел выжечь гадюшник синтемифом, запрограммированным под напалм, затем остыл и решил поговорить с упырями по-человечески. Все-таки мертвые — тоже люди: кто знает — быть может, ему и удастся вложить в их червивые головы хоть немного ума и хорошего вкуса?

И вот Зонклиг написал завещание (все — мертвой любовнице, ничего — живой жене), хлебнул для храбрости формальдегиду и спустился в гробницу, наказав другому Фотурианцу, Ардлаку, чтобы тот, если он не вернется, завалил вход огромным камнем и упросил Данклига в Земле Тилод отслужить заупокойную мессу, да пороскошнее.

Зонклиг был уже глубоко под землей, а склеп никак не кончался — все дальше и дальше уводил он во тьму, навстречу неведомым ужасам. Последних Зонклиг, впрочем, не слишком-то и боялся: еще в верхних могильных залах повстречал он первых мертвецов, и впечатление они на него произвели, прямо скажем, неважное. Ничего, решительно ничего не было в них от Владык Плоти из его родной Земли Нилаан — царственные эти упыри на протяжении многих поколений срастались воедино, образуя гротескное чудовище, бога, говорящего тысячью голосов. 

Конгломерат тел, мужских и женских, он производил на свет мертвых детей, которых Зонклиг и его товарищи-жрецы вскрывали, мумифицировали и расфасовывали по глиняным сосудам: мальчиков — в красные, девочек — в синие — чтобы несколько лет спустя разбить их и выпустить на свет взрослые, полноценные особи. Делалось это больше для порядка, нежели из необходимости, однако процедура Зонклигу нравилась - главным образом, своей мрачноватой возвышенностью. Жрецы пели псалмы, чертили таинственные знаки — как отличалось это от жизни, которую здесь, в провинциальном подземелье вели скучные, приземленные мертвецы! 

Воистину, думал Фотурианец, стоило ли умирать ради того, чтобы ворочаться в дешевом гробу, посреди червей, которых и раздавить ненароком боишься, ибо с их потомками тебе еще лежать и лежать? Стоило ли испускать дух, дабы в затхлом, холодном зале обучать вновь прибывших извлекать паучьи яйца из не первой свежести голов? Или, может быть, смерти стоила вечная любовь, которая после погребения оборачивалась торопливыми склизкими объятиями, трупным оскалом подруги и хихиканьем соседа - «Эй, а молодые-то шалят!»? Нет, смерть в представлении Зонклига была явлением серьезным, строгим, достойным уважения, и ту ее форму, которую она приняла здесь — трусливые набеги на живых, постыдная жажда урвать кусок посочнее, а дальше хоть трава не расти — он, мертворожденный, человек смерти, мог только презирать и жалеть, да и то свысока.

Как и все знатные урожденцы Нилаана, Зонклиг был высок, бледен и худ. Волосы и ногти он носил длинные, как и подобает мертвецу. Живыми у него на лице казались только щеки — на них играла румянцем перелитая недавно кровь. Сделать это его заставил Ондрид: при первой их встрече он воскликнул: «Да ты же вылитый Кащей — не с таким лицом Упорядочивать Вселенную!» - и Зонклигу пришлось слегка оживиться. Немного, совсем чуть-чуть.

Чем же было для него Фотурианское Упорядочивание, для этой знатной высокомерной нежити? Великим Погребальным обрядом, вот чем: подобно тому, как эффектные похороны маскируют гниющий труп, так и Упорядочивание в его представлении заранее драпировало в шелка и бархат тело Вселенной, которой однажды — поскорей бы — тоже предстоит умереть. Упорядочивание было подготовкой к Смерти — вот почему Зонклиг к нему примкнул, даром, что сам он был существом Мифа, а Миф Фотурианцы не жаловали.

Были у него и другие причины для присоединения к Ордену. На родине его, в Земле Нилаан, где царил культ Смерти, последняя вдруг стала сдавать позиции; ей, строгой, законченной, можно сказать — классичной, шла на смену вульгарная и расхлябанная Жизнь. Отчасти этот процесс был связан с классовой враждой: все мертворожденные, дети Владык Плоти, принадлежали к знати, в то время как плебс, хоть он и выглядел слегка подгнившим, был все же скорее жив, чем мертв.

Дистанция между ними была огромная: мертвецы хотели чинно справлять обряды да мирно покоиться в роскошных гробах, живым же, чтобы продолжать быть живыми, требовалось как-то трепыхаться, и вот это трепыхание чем дальше, тем больше подтачивало привычный для Зонклига порядок вещей. Началось все с невинных лозунгов - «Больше жизни», «Живи на полную катушку», «Бери от жизни все» - ну, а потом оказалось, что повседневные, поверхностные заботы живых — еда, развлечения, секс - постепенно вытесняют серьезную, глубокую, танатоцентричную культуру. «Хватит!», - роптали простолюдины. - «Достаточно с нас глубоких и мрачных мыслей, не хотим мы никакой философии, лучше думать, что живешь вечно! Да здравствуют прекрасные мелочи жизни, долой угрюмые громады — долг, время, старость, смерть! Не нужны нам ни толстые пыльные тома, ни заумные фильмы, все это угнетает, душит, мешает жить — виват легкомысленным сериалам, веселым комедиям, крутым боевикам, лирическим мелодрамам! Мы — за сериалы, сериал означает бессмертие! Никто не умрет, всегда будет еще одна серия! Нет смерти, забудем о мертвых, пусть себе лежат в земле! К черту память, она напоминает о могиле! Есть только сегодняшний день и его радости. Долой бессмысленные обряды, глупые традиции - важно только то, что делает нас счастливыми здесь и сейчас!».

Вот этого «здесь и сейчас» мертворожденные, а с ними и Зонклиг, понять не могли. Для них, служителей высокой культуры, времени просто не существовало, была только вечность, мертвая и совершенная, которую следовало почитать и беречь, как сокровище. Все протесты живых упирались в глухую стену:

Мы хотим быть счастливыми, - говорили они.

Зачем? - удивлялись мертвецы. - У вас есть смерть, выше смерти нет ничего, она конец всему.

Мы хотим радоваться жизни.

Зачем? У вас есть осознание собственной смертности, это самое важное переживание, какое только возможно.

Мы хотим читать про живых людей — смеющихся, плачущих, любящих, ненавидящих, совершающих подвиги и нелепости. Даже если это будут плохие книги, мы хотим читать их.

Зачем? Есть замечательные книги, написанные высоким стилем, мертвецами для мертвецов. Это лучшее, что дала вам цивилизация смерти, все прочее — дорога вниз, в царство вульгарности, пошлости, неуважения к великим мертворожденным традициям.

Мы хотим перемен, нам скучно.

В смерти перемен не бывает.

Неудивительно, что в один прекрасный день мельтешение Жизни победило вечный покой Смерти. Живые поднялись против мертвых (в кино обычно бывает наоборот) и изгнали их из Земли Нилаан. Содрогаясь от омерзения, Зонклиг слушал рассказы очевидцев о том, как буйная толпа ворвалась в склеп Владык Плоти, разорвала на части беспомощных мертвецов и в экстазе разрушения предалась отвратительной оргии. Теплые, потные тела живых ложились друг на друга, лона заполняло семя, младенцы месяцы спустя впивались в набухшие молоком груди — все это было оскорблением вечности, традиций, смерти, профанацией той высокой любви, которую питали друг к другу мертворожденные. Воистину, это был конец всего, и Зонклиг не знал, что ему делать. Вернуться в Нилаан он не мог: притворяться живым, петь и плясать, как идиот — это ему претило; оставалось только искать во Вселенной силы, столь же серьезные, величественные, et cetera, как некогда мертворожденные. Как ни странно, таковыми оказались Фотурианцы, сторонники прогресса — опытным глазом Зонклиг оценил их перспективы и понял, что тщательнее, чем они, Вселенную не умертвит никто.

И вот, с Фотурианской мантией на плечах Зонклиг спускался в плебейский склеп к бескультурным, невежественным трупам. В боковых проходах слышались шорохи, мелькали бесформенные тени – многорукие, многоголовые. Раз — и из темной ниши в стене высунулась костяная рука:

- Стой! - раздался женский голос, глухой, словно из бочки. - Где мой мальчик, где он?

Зонклиг потянул за руку и извлек из ниши легкий, как перышко, скелет, кое-где еще прикрытый кожей. На голове мертвеца болтался пучок волос, челюсть клацала, в глазах мерцали болотные огоньки.

- Не знаю я, где твой мальчик, - сказал он. - Что у тебя?

- Сын умер, - заскулила мертвая (так скулит на дне колодца щенок). - Ждала, что оживет, как я ожила. Жили бы вместе…

- Жили бы, - презрительно сморщился Зонклиг. - Разве это жизнь?

- Жили бы! - упрямо повторила мертвая. - Голова к голове, грудь к груди. По ночам — на охоту вместе. А он не встает. Совсем мертвый.

- И что? - Зонклиг выпустил руку, и та упала с тихим костяным стуком на пол склепа.

- Хочу его. Мертвого. Дайте мне мертвого сына! Хочу поесть его! Мертвого сына поесть! Пусть со мною будет, внутри! Я его сохраню!

- Тьфу! - сплюнул Зонклиг и, не жалея рифленой подошвы, раздавил гнилой череп своей новой знакомой. Хлынула черная жижа, мертвые руки заскребли по камню. Это было Упорядочивание по-зонклиговски — раз и навсегда.

Разделавшись с надоедливой покойницей, он продолжил путь и вскоре оказался в главном зале катакомб, где, если верить рассказам, стоял гроб Хозяина — наиглавнейшего мертвеца. Темно здесь было - хоть глаз выколи, и повсюду ощущалось неустанное движение. Мертвые сновали сзади, спереди, справа, слева, словно стремились его запутать — однако же никто не трогал: все чувствовали в Зонклиге своего.

- Так, - сказал фотурианец. - Не лежится вам, значит. Шевелитесь. Жрете.

- А нельзя? - раздался во тьме голос, от которого у живого мурашки бы по спине поползли. - Кто ты такой, что пришел к мертвецам?

Громадная, холодная, словно лед, ладонь обхватила фотурианца, оставив свободной лишь голову, но тот не испугался.

- Зовут меня Зонклиг, - сказал он, - и я помертвее тебя буду. А пришел, чтобы сказать: спите спокойно, оставьте живых.

- Вот, значит, что, - сказал голос совсем близко, и голову Зонклига словно сжали тиски — неровные, костяные. Зубы, мелькнула у него мысль, и верно — пахнуло на него гниющим мясом, и мазнул по лицу склизкий обрубок языка.

- Странно, - выпустил Хозяин Зонклига. - Кровь в тебе я чувствую, а все же ты не живой. Как так?

- А вот так, - сказал Зонклиг. - Жизнь во мне заемная, от других. Но ты не увиливай: зачем жрете людей? Почему вам в гробах не спится?

- Так ведь, хоть мы и мертвые, а жить-то надо! - подал голос кто-то из окружившей их толпы. - Мясца хочется…

- Вот-вот! - поддержал его другой, визгливый. - Кушать, и другие, как бы так…

- Желаньица! - третий. - Хотим удовлетворять!

- И это мертвые! - сплюнул Зонклиг. - И это величественная, неподвижная смерть! Хамье.

- Какие есть, - сказал Хозяин. - Что-то многовато в тебе презрения, фотурианец Зонклиг. По какому праву ты судишь нас?

- По праву высокой культуры, - Зонклиг нащупал на поясе кнопку, включающую поле Скепсиса и нажал ее. - Как высший судит низшего.

Щелчок — и фиолетовое поле, лучшая защита от всего, что связано со Сказкой — осветило склеп, и на этом свету все убожество провинциальных мертвецов сделалось видным — таким, что даже сами они устыдились.

- Вот так-то лучше, - сказал Зонклиг, стоя в центре пульсирующей лиловой сферы. - Какие же вы все расхлябанные, некультурные! Неисправимый случай, увы! Дохлый номер. Где твоя голова, провонявший ты труп? В какой затхлой штольне ты ее оставил? А ты, женщина - что с твоими ребрами, отчего они торчат во все стороны? Или за гробом можно не заботиться о том, чтобы выглядеть поприличнее? Есть ли среди вас кто-нибудь, кого мумифицировали? Это отличный способ погребения, он помогает сохранить форму. Бесформие — вот общая проблема Мифа, который пока еще владеет Вселенной. Миф велик, пышен и беспросветно вульгарен. Вот вы, сказочная нечисть — знаете, почему вы мне противны? В вас нет достоинства. Всю положенную вам вечность вы тратите на то же, что делали до смерти. Вы суетитесь, жрете, копошитесь — совсем как черви, которых вам навязали в соседи. Где здесь серьезность, где глубина? Вы заставляете меня стыдиться того, что я разделяю с вами смерть. Да, вы определенно нуждаетесь в Упорядочивании — в том, что придаст вам достойную, законченную форму, сделает вас правильно, возвышенно мертвыми! Ибо Упорядочивание — я говорю это больше для себя, потому что вас с минуты на минуту не будет — это смерть, и этим все сказано.

С этими словами он расширил поле Скепсиса, и оно, как и положено, раздавило, стерло в порошок — и огромного Хозяина, и его подданных.

- И не видел я больше их поганых харь, - рассказывал потом Зонклиг Ардлаку — они сидели у склепа, заваленного гигантским камнем, и замеряли коэффициент Ревского: повысился он после истребления или нет? - Да, знаю, сперва я хотел поговорить, убедить, окультурить. Но как ты окультуришь того, кто окультуриваться не желает, кто хочет только спариваться и жрать? Вот и пришлось их, всех до единого… О чем ты думаешь, Ардлак? О высоком, надеюсь, об Упорядочивании?

- Я думаю о том, что сегодня вечером, на сеновале меня ждет девчонка вот с такими титьками! - сказал Ардлак и, какие именно титьки, изобразил наглядно. - Э, нет, ты не подумай, я все культурно сделаю, по-фотуриански, как тебе нравится. Вот, конфетки купил, - потряс он кулечком. - Впрочем, я уже съел половину, так что не знаю, прилично ли… Будешь штучку? - и не дожидаясь ответа Зонклига, закинул себе в рот кругленький красный леденчик.

---

От мертвых к живым — переход нелегкий, и Пауле, очутившись в мозгу фотурианца Карлема, ведущего от имени ордена расследование в Земле Эмвет, недоумевает, разглядывая из карлемовских глаз прохожих: вот они, значит, какие — обычные люди, которым и фотурианское Упорядочивание побоку, и дары Темных Миров — ни к чему. Но что привело сюда Карлема, в этот заурядный, скучный, обычный мир?

---

Выбор

Боюсь, что скоро все кончится — и хорошее, и плохое — а нам, Фотурианцам, придется учиться делать то, чего мы не делали никогда — жить, как самые обыкновенные люди. Нам предстоит понять, что значит любить жизнь и себя, наслаждаться каждой минутой, ценить то, что у нас есть сейчас; иными словами, нам предстоит повзрослеть, и процесс этот будет нелегкий. Понадобится точка опоры, некая мысль, за которую нужно будет держаться во что бы то ни стало, пока привычный наш мир рушится и строится заново. Мысль эту я хочу предложить такую. Со всеми нашими чудовищными промахами, со всеми нашими непростительными ошибками мы, Фотурианцы, все же были великими, и величия этого у нас не отнять. Ондрид, Первый Фотурианец, запись в дневнике накануне отбытия в Темные Миры

Началось все с листовок, буквально заполонивших девяносто восемь естественных Земель. Кто их печатал — Бог весть, кто распространял — тоже было неясно. Серые, мятые, они устилали мостовые, лепились ко всем дверям, порхали с машины на машину, торчали из почтовых ящиков и газетных стоек. Смысл во всех был один: ВРЕМЯ БЛИЗИТСЯ, ДЕЛАЙТЕ СВОЙ ВЫБОР.

Сектанты? Фанатики? Шутники? Возможно, но откуда такой размах? И почему только естественные миры? Нет, тут явно была какая-то закономерность, чей-то зловещий, скрытый до поры до времени план! Время и Выбор, крутились в мозгу у Фотурианца Карлема эти два слова — по поручению Данклига он начал расследование и чем глубже копал, тем становился мрачнее.

Все нити вели к некоему общему предназначению, связывающему естественные миры Вселенной; что это за предназначение - знали только ЕГОМ, и обычными, человеческими словами поведать о нем было невозможно. Оставалось бедняге Карлему перечитывать раз за разом листовку, пытаясь из ее темных слов выудить хоть что-то, что прольет свет на эту грандиозную и вместе с тем совершенно бестолковую пропаганду - грандиозную, ибо бумажек были миллиарды, бестолковую же постольку, поскольку никто не заботился о том, чтобы послание нашло адресата.

Листовки словно штамповал Кто-то, плохо знакомый с людьми; казалось, что доходчивости Он предпочитает количество, а мысль о том, что весь этот хлам может раздражать потенциальных читателей, словно и вовсе была Ему незнакома.

Дорогие друзья! - писал этот Кто-то. - Вселенная существует уже сто девяносто два года, и это достаточный срок для того, чтобы решить, чего вам все-таки хочется. Одни из вас соблазнились идеей Упорядочивания, другим милее проект Темных Миров, однако близко время, когда проблема выбора станет гораздо шире, нежели предпочтение той или иной фракции.
Мы уважаем вашу свободную волю и желаем знать, что вам больше по сердцу — самим, путем проб и ошибок, идти к той Вселенной, которую вы считаете оптимальной, или сразу, безо всякого труда, получить такое Мироздание, которое в самом прямом смысле является наилучшим из всех возможных, да и просто — единственно правильным.
Последнее — отнюдь не пустые слова: мы, авторы этого послания, в силу своей природы (она будет явлена вам в надлежащее время) обладаем абсолютно точным знанием о том, какой должна быть Вселенная. Именно поэтому выбор существует для вас, но не для нас. Мы сделаем так, как вы решите. Выбор за вами.

Вот и все, что было в листовках. Отчаявшись, Карлем отправился в Землю Анод, родину Великих Мозгов, где жил Фотурианец #1285. Может быть, он, человек, воспитанный ЕГОМ, хоть немного да разъяснит вопрос, связанный с предназначением естественных миров?

- А, это! - воскликнул #1285 после того, как показал несчастному Карлему все сорок своих цехов, и провел его через портал в особую тайную лабораторию. - Меня постоянно об этом спрашивают, а я всякий раз отвечаю: ничем не могу помочь. Это интуитивное знание, словами тут ничего не объяснишь. Можно даже назвать это предчувствием, ожиданием чего-то очень важного. Почему листовки появляются только в естественных мирах? Ну, тут остается только гадать. Если речь идет о каком-то выборе, то, может быть, все дело в том, что жители искусственных миров выбирать ничего не могут, ибо за них решают все Сердца их Земель, вернее, заложенная в этих устройствах программа. Потому-то в искусственных мирах обычно живется лучше, чем в естественных, а если не лучше, то хотя бы спокойнее. В естественных же мирах свободная воля толкает людей на странные поступки. Вообще же, в текущем виде все эти листовки — подготовка к какому-то тесту. Нас словно собираются испытывать: что мы выберем — рай на блюдечке, да еще и без всякого подвоха, или свою дорогу, ухабистую и кривую?

- И что, как вы думаете, выберут, в конце концов, жители естественных миров? - спросил Карлем. - И кто устроитель теста?

#1285 задумался.

- В таких делах я — пессимист, - сказал он, наконец. - В подавляющем большинстве люди и сами не знают, чего хотят. Свободная воля для них — проклятие. Скорее всего, они выберут наихудший вариант — а какой это будет из двух, я гадать не возьмусь. Что же касается второго вопроса, то это совершенно неважно — кто. В любом случае, мы столкнемся не с автором, а лишь с последствиями, и последствия эти, скорее всего, приведут к тому, что мир станет совсем другим.

- И каким же?

- Правильным, - пожал плечами #1285. - Таким, каким он и должен быть - вы же читали листовку? Может быть, это будет небытие, может быть - сплошная Сказка, ну, а, может, мы получим самую заурядную Вселенную, такую, что впору будет умереть со скуки.

- Постойте, - сказал Карлем. - Я только сейчас кое-что сообразил. Вы ведь всегда обладали знанием ЕГОМ, так? Значит, вы всегда знали о том, что это однажды случится?

- Не знал, - поправил #1285. - Просто предчувствовал.

- Неважно! Почему вы не сказали остальным?

- Я говорил, - сказал #1285. - Кроме того, тот, кому надо, знает об этом и сам. Ондрид, по крайней мере, в курсе — впрочем, у него, надо полагать, есть и свои секреты, которые он не спешит открывать товарищам по Ордену.

- Но как же тогда быть с Упорядочиванием? - Карлем был ошарашен. - Успеем ли мы до…

- Понятия не имею. Свою работу я продолжу, это уж точно. Что же касается Упорядочивания — вам, Карлем, никогда не приходило в голову, что главная его цель гораздо менее важна, чем побочные? Ну, важнейшей-то задачей Фотурианцев является обуздание Мифа, смирение хаоса, унификация вселенских законов, познание Замысла Творца, всестороннее изучение его Творения и прочая, и прочая, но на пути к этой цели они только и делают, что борются с жестокостью, несправедливостью, подлостью, учат понимать мир и не бояться его — то есть, понимаете, процесс в каком-то смысле оказывается полезнее, чем конечный результат. Смысл Бытия Фотурианцам пока не открылся — и не откроется, я уверен, ибо предназначен он не для тупиц - но мир все же стал чуточку лучше — даже такому мизантропу, как я, это очевидно. А теперь, если не возражаете, меня ждут дела. Вы сами выберетесь, или вам помочь?

- Ну, я бы не отказался от карты, - сказал Карлем. - В конце концов, мы проделали весьма запутанный путь…

- Пожалуйста, пожалуйста, - #1285 достал из складок мантии небольшой стеклянный кубик и преподнес его гостю. - Вот самая точная на текущий момент.

- На текущий? - Карлем поднял бровь.

- Конечно, ведь здание постоянно перестраивается! Да вы не волнуйтесь, вот самая короткая дорога, - Фотурианец тронул кубик и, дождавшись, пока тот спроецирует на стене головоломно сложную схему этажей, прочертил на ней извилистый, через десять цехов, маршрут. - Готово - вот так это выглядит на трехмерной карте. Хотите, покажу на пятимерной?

- Спасибо, нет, - ответил Карлем вежливо, но твердо.

- Ну, как знаете, - с этими словами #1285 дотронулся до ОНТО, закрепленного у него на поясе, и фигура его, окутавшись дымкой, начала стремительно расплываться и бледнеть. Как только он исчез, Карлем вспомнил, что забыл спросить, есть ли в этой лаборатории дверь, ибо когда они прибыли сюда через портал, он ничего такого не заметил. Двери и вправду не оказалось, и, безуспешно простучав все стены, Карлем остался стоять посреди лаборатории без малейшего намека на выход — один, в окружении бесчисленных микроскопов, пробирок и колб с синтемифом.

- Что ж, - вздохнул он и открыл свою походную сумку, - либо идеальный мир, либо такой, какой сами себе сделаем. Ну, я-то знаю, чего хочу, - и с этими словами он погладил заботливо припасенную бомбу — как раз такую, чтобы хватило разнести стену.

…

Тиканье таймера, взрыв — и Пауле покинул разум Карлема, встал, снял Шлем с головы, подошел к окну и распахнул плотные шторы. За окном был вечер — машинный город горел тысячью огней. Убрав Шлем в ящик стола, Фотурианец накинул пальто и вышел из номера. День окончен, и сейчас он пойдет бродить по узким улицам и думать о том, что увидел сегодня. Это похоже на прогулки обычных людей, живущих в Упорядоченном мире — та же неспешность, спокойствие прожитого дня, и Пауле, отдавая себя на поруки ночной свежести, скрежету механизмов и запаху моторного масла, знает: завтра все повторится снова.